— Правильно! — обрадовалась Мартышка. — Поговорим лучше о чем-нибудь приятном.
Все вздрогнули, потому что раздался громкий удар, затем дверь распахнулась, пропуская по-прежнему широко улыбающегося Теета, хотя улыбка у него была несколько виноватая и язык смешно болтался над четырьмя уцелевшими коричневыми зубами. Он пытался удержать равновесие на одной ноге, а в узловатых руках у него на деревянном подносе позвякивали чайник, сахарница, сливочник, семь чашек, семь блюдечек и ложечек.
— Мы начисто позабыли купить печенья, — сказал он, осторожно переступая по дощатому полу.
Тетушка поспешила ему на помощь, взяла поднос и поставила на журнальный столик, столкнув кипу газет. Впрочем, она успела ее подхватить и сложить на полу. Потом она стала расставлять чашки, а Теет, отдуваясь, плюхнулся в освободившееся кресло.
— Так вы, значит, на кладбище направляетесь? — спросил он, переводя взгляд с одного на другого.
В его тусклых, широко открытых глазах мелькал лукавый, но вполне доброжелательный огонек. Кронпринц почувствовал, как папа за его спиной переставил ноги. Звяканье чайной посуды стихло. Тетушка и дядя Йооп замерли. Может быть, начинается эта злополучная «литания»? Не услышав ответа, Теет опустил голову и сокрушенно кивнул.
— На кладбище — это хорошо. Вроде как повидаться с дорогими усопшими. Хоть вспомянете их. А ведь им это ох как нужно, чтобы вспоминали-то.
Он говорил о покойных так же странно и торжественно, как дедушка, который начал этот разговор, но была между ними и разница. Дедушкины грубоватые шутки, судя по всему, имели целью рассеять грусть. А Теет говорил не о своих родных, поэтому у него выходило насмешливо и в то же время сентиментально. Он откинул голову и задумчиво уставился в потолок.
— Кто там теперь лежит? Отец хозяина, конечно, твой, значит, Вилли, дедушка, и твой, Каролина, тоже. Звали его Пит. Как сейчас вижу: здоровенный детина, волосы на голове что твоя шапка и черные как вороново крыло. Но он был настоящий господин, уверяю вас, настоящий господин. Умер вот только рано. Так, видно, на роду было написано. Ну, затем супруга его, тебе, значит, бабушка, Вилли, и тебе, Каролиночка. Нелия ван Зипфлих-Доммелстейн. Вот была женщина! Восемьдесят один год прожила, да, хозяин?
— Восемьдесят три, — сказал дедушка.
— Даже восемьдесят три! Ну вы-то ей не уступите, это уж точно… Да-а! Вдовая госпожа ван Зипфлих-Доммелстейн. Двадцать пять лет назад отвезли ее на кладбище. Помню тот день, будто все было только вчера. Ты тоже, Вилли? И ты, Каролиночка?
Тетушка, не отвечая, с грохотом поставила перед ним чашку, но ему хоть бы что, он продолжал болтать:
— Красивая была женщина, настоящая дама. Все ее уважали. Ну а затем идет Кобус ван Зипфлих…
Тетушка объявила, что пойдет и принесет себе стул из столовой.
— Кобус, дядя хозяина, был в семье паршивой овцой, выродком, как говорится. Хотя я лично ничего дурного не скажу, славный был малый. Да, славный малый. Ну а затем братья и сестры хозяина. Этих я плохо помню. Одни по свету разбрелись, других тут, в Алверне, схоронили. Затем идет Йоханна, тетя Йоханна, хотел я сказать. Но это уж совсем недавно было, вы ездили на похороны. А вот Виллема вы не знали, по-моему. Виллем — крестный отец нашему Вилли. Он был лучше их всех, кроме разве что моего хозяина.
— Виллем был одаренный человек, — сказал дедушка.
— Да уж, — подхватил Теет. — Очень одаренный.
В гостиную решительно вошла тетушка со стулом, держа его на полметра впереди себя, как переполненный мешок от пылесоса. Она с грохотом поставила стул возле дивана прямо напротив Теета, но старый слуга, погруженный в туманную дымку воспоминаний, витавших вокруг его улыбающейся физиономии, и не подумал отреагировать на безмолвный, но достаточно шумно выраженный упрек. Тетушка, которая сначала намеревалась терпеливо высидеть «литанию», теперь, очевидно, передумала и шепотом, но так громко, что все могли слышать, сказала дяде Йоопу:
— Если это будет продолжаться еще долго, я за себя не ручаюсь.
— Когда же мы будем говорить о приятном? — капризно протянула Мартышка.
Дядя Йооп весь сжался и прошипел, что им лучше попридержать язык. Папа почесал за ухом. Дедушка подавил улыбку, потом не спеша, тщательно раскурил сигарету и стал рассказывать.
А кронпринц слушал, сидя у ног отца, как не слушал еще никогда в жизни, и с каждой минутой все больше убеждался, что во время «литании» — а она явно уже началась — огромные красные руки дедушки возложат ему на голову такую желанную и так трагически упущенную корону. Он смотрел на дедушку, и в его душе затеплилось, разгораясь все жарче, сознание, что их связывают какие-то невидимые подземные корни. Он верил в величие их рода, верил в некое существование, простирающееся дальше, чем жалкие десять лет его жизни. Не исключено, что он прямой наследник царя Атлантиды! Взгляд его скользил по объемистому животу, по подбородку, который сейчас казался тверже, чем когда бы то ни было, и вот он уже смотрит прямо в темные, удивительные и даже пугающе огромные ноздри, как два месяца спустя, когда он стоял и смотрел, а дедушка лежал в гробу.
— За свою жизнь человек наблюдает немало перемен. Перемены и снова перемены… Вот и спрашиваешь себя, к чему они? Сам-то меняешься мало. И чем старше становишься, тем меньше. Наступит день, когда оглянешься назад и снова увидишь все как на ладони. Перед престолом всевышнего. Тогда мы все изменимся, неузнаваемо. Но не раньше. И вот что я вам скажу: перед лицом вечности наши суждения никакой ценности не имеют. Но хотим мы того или нет, мы должны высказать свое мнение об усопших. В конце концов, они жили не только ради вечного блаженства, но и ради жизни. Нужны ли им наши поминовения, кто знает? По-моему, все это не стоит выеденного яйца. Но человеку история нужна больше, чем человек истории. А как же иначе? Воспоминания мягки как воск. Ты собираешь их в кучу, откладываешь в сторону, снова собираешь, и понемногу они обкатываются, округляются. Но и замусориваются. В конце концов уж и сам не знаешь, помнишь ты что-нибудь или нет. Раньше тоже не все было… Одно могу сказать: много хорошего утрачено и много плохого прибавилось, это точно. Взять хоть нашу древнюю франкскую крепость. Во что она превратилась! Разве можно сейчас представить, что здесь мы когда-то начинали. Земляные валы срыты, построен университет, развита промышленность, но мир становится все теснее, а Неймеген все провинциальнее. А было время, в этом городе живали императоры…
Ага! Вот оно! Императоры! Может, и царь Атлантиды… Кронпринц затаив дыхание ловил каждое дедушкино слово.
— До войны я охотно бывал в городе. Я ведь строил его собственными руками. Еще тринадцатилетним мальчонкой работал каменщиком на старом вокзале. Мы же строили старую церковь на Моленстраат, газовый завод, казармы. Но то, что разрушено в последнюю войну, восстановлено не будет. Никогда! И я больше не езжу в город. При виде пустырей у меня появляется ощущение, что я зажился на этом свете. В городе мне больше делать нечего, разве что пропустить рюмочку в «Гармонии». На башнях вместо шпилей телевизионные антенны! Так ведь? А люди… Мальчишкой я знавал Тинуса Пота, боксера с «Фламсегаз». Мои двоюродные деды Франс и Карел жили на Гротестраат. В те времена эту улицу заселяли почтенные люди…
Фу, какая пошлость! Почтенные люди. У кронпринца не было вкуса к подобным вещам. Единственное, что ему хотелось узнать: не являются ли ван Зипфлихи потомками царя Атлантиды? Или, если он хватил слишком высоко, не могли ли его предки, сами того не подозревая, вести свою родословную от короля Венгрии? Он даже готов был умерить свои претензии и удовлетворился бы, пожалуй, бароном ван Зипфлих тот Завигхем. Где-нибудь на обороте старого фамильного портрета, наверное, приклеен кусочек пожелтевшего пергамента, который откроет всем глаза?..
— …я-то знал их уже стариками. Скряги они были оба и глупы как пробки. Виллем, мой дедушка, единственный из всех умел с грехом пополам читать и писать. Вольфганг, младший, пожалуй, тоже умел, но он рано умер. Около 1850 года они пришли в Неймеген из Клеве. Дед часто об этом рассказывал. Они жили в ужасной нищете, там, в Клеве. Дошли до ручки, что называется. Святыми ван Зипфлихи, конечно, не были, такого про них не скажешь. Франс перед работой неизменно покупал литр можжевеловой и не возьмется за кельму, пока все до капли не высосет. Карел плохо обращался с женой, а с детьми настоящий зверь был. И все же я всегда их уважал…
