Гордое ˮмы в месте!ˮ будет признанием в трусости, боязни принять ответственность и поэтому...

  ˮОна со мной!ˮ − смело поглядел Тим на главного.

  Возможно, этого взгляда тот от него и ждал, а дождавшись, развернулся и ушел.

  Пусто и тихо. Не пусто. Их двое. А то, что тихо? Тишина может символизировать все что угодно. Было тихо до сотворения Мира, и будет тихо, когда Мир загнется. Знать бы, что она означает сейчас? Начало или конец?

  ***

  11.

  От черных мыслей не смогли отвлечь ни залитый солнцем луг, усеянный белыми ромашками, ни, как Чили показалась, маячившая вдалеке спина динго, ни трудный спуск в сумрак сырого оврага. Даже змея, мелькнувшая в траве в метре от ноги, не вызвала у нее повышенного сердцебиения. Чили некогда отвлекаться, она нянчила свою неприязнь. Впрочем, неприязнь слишком малая цена за содеянное. Помыслы Пахи тянули на большее. На ненависть. Чистую и холодную, как осенний лед в ручье. С её упорством успех в начинании обеспечен. Единственное что Чили приняла, позволила себе принять, его предупреждение.

  − Идешь следом. Ничего не трогаешь и смотришь куда наступаешь. Как обычно.

  Нет, как обычно уже не будет! Не будет! Он что не понял? Все в его и её жизнях разделилось на до и после Нитей.

  Грешно заподозрить Паху в умышленном выборе наиболее трудного пути, но порой девушка так думала. Думала, и многое бы отдала поменяться с ним местами. На денек. Таскалась бы по всем буеракам, какие встретились, а он бы ныл и канючил отдохнуть. Но чего не дано, того не дано. Приходится довольствоваться злым взглядом в спину и руганью сквозь зубы, и скакать по камням, шагать по песчаной отмели, лезть в бурелом, чапать по сырому подтопленному лугу, ждать очереди пить из тихой медленной речушки или крохотного ключа, где воды с пригоршню.

  В кашеварах теперь бессменно Паха. Предложил бы ей, с радостью бы послала. Но Паха все делал сам. Он вообще до обидного мало давал причин сорваться и дать волю накипевшей обиде. Разве только своим присутствием. Но как без него? Вернее куда?

  Они не разговаривали, потому варево Паха ел первым и оставлял Чили. Она наблюдала за ним в желании позлорадствовать, попадись ему кусок пожирней. Объедает! Но хлебово одинаково жидко обоим. Нарезанное мясо брал по порядку, не выбирая. Один раз Чили оставила ложку в котелке, всем видом показывая, мыть не собирается. Паха вытряхнул ложку в траву. Котелок помыл. Пришлось тащится полоскать столовый прибор. Одной, в сумраке вечернего леса, обмирая от каждого звука.

  Еще одно... Когда готовил ночевку, ломал лапник, постелить мягче, скидывал в общую кучу, ровнял и застилал брезентухой. Ложиться приходилось спина к спине (ничего не поделаешь таков комфорт) поровну накрыватся тощеньким одеялом, для тепла. Она считала спать ей жестче, а угол одеяла с его стороны больше. И обратного не доказать хоть ты тресни. Увидеть плохое там, где оно отсутствует, надо уметь. Она училась. Понемногу.

  После отбоя, Чили долго не спала, думала о доме, представляя свое возвращение. С удовольствием погружалась в сосущую тоску и утешалась - очень-очень скоро вернется в обычный ей мир. В такие мгновения сожалела, что настояла вести её в какой-то Хар-ойн. Но идти на попятную, не собиралась. Хотя здраво рассудить, так поступить и следовало. Скорее отделается от этого гада, скорее забудет случившийся с ней кошмар.

  Лес стоял плотной стеной. В белом березовом строю редкие осины. Позади, вторым эшелоном сосны и ели. В полуденном безветрие должно быть тихо, но слышны треск, шуршание, стук и возня.

  Паха подал знак. Чили не поняла жеста.

  − Пригнись, - еле расслышала она. Сердце девушки тревожно стукнуло. Первое что пришло на ум - пасечники.

  Сам Паха присел на пятку и разглядывал лес с уровня подлеска.

  Чили ничего не видела. Кроме паутины на вывороченном комле сгнившей осины. Чудилась всякая хрень, из Armpit. Вот в такой же чаще, их атаковали королевские гиены. Спрашивается, какой дурак придумал название, если в игре ни одного королевства? Но здесь не игра. Здесь все могло обернуться гораздо проще и несравнимо хуже.

  Стоять, согнувшись неудобно, а долго сидеть на корточках без привычки невозможно. Чили уже присматривалась примоститься удобней, но Паха предупредил.

  − Муравейник за тобой.

  − Знаю, − огрызнулась девушка. Соврала. Муравейник просмотрела.

  − Пошли, − позвал Паха, но темп шага значительно сбавил.

  Старая заимка, разоренная буквально вчера-позавчера. Небольшой четырехстенок, крыша обрушена внутрь, ставни выкорчеваны из гнезд. Дверь не сорвана, а выбита мощным ударом. Стяжка из досок переломилась и завалилась внутрь. Возле стены труп. Ребра выдраны. В человека запустили когти и выдернули ребра. В огромной ране собран лиственный мусор. Паха безбоязненно подошел к телу, осмотреть. Указал Чили на болтавшийся на поясе макаров. Не взведенный арбалет валялся в сторонке.

  − Зевнул. Не уберегся. Или не успел.

  В другой бы обстановке Чили напомнила − он видно забылся, лезет с разговорами. Но здесь, над растерзанным телом, промолчала. Паха говорил не ради примирения, а остеречь. Поднял за рукав левую руку. Пальцы обгрызены по последние фаланги. На правой тоже самое. Подошел к стене, потрогал-поковырял свежие порезы на черном боку бревен. Чья-то когтистая лапа чиркнула и изуродовала дерево в щепу.

  Медленно, вглядываясь в примятую траву, обходили заимку. Паха искал и изучал оставленные налетчиками следы. Над некоторыми долго сидел, расправляя стебли, некоторые только бегло оглядывал. Чили не отставала и честно сознавала себя никчемной, бестолковой, ни на что не способной и ни к чему не приспособленной.

  За домом еще убитые. Двое. Первому размозжили голову. И не просто размозжили, а снесли полчерепа. Второй приколот к стенке грубо отломанной дровиной. Корявый сук, собирая кишки в расщеп, прошил плоть и вонзился между бревнами. Убийца собрал кровь в свернутый кульком лист лопуха. Паха наступил на ,,чаруˮ, но Чили приметила. Что же она совсем безглазая что ли? Но и это не все. У мертвого оторвана рука. Вокруг сустава клочья мышц и сухожилий.

  Желание одно, закрыть глаза. Зажмуриться крепко-крепко и еще наложить ладони. Для гарантии. Поодаль, в траве, друг на друге, кучей, несколько тел в ужасающем состоянии. У всех рваные множественные раны, торчат голые кости.

  − Пасечники? - спросила Чили, не молчать. В тишине будто один на один с покойниками остаешься.

  − Нет.

  Чили сделалось совсем дурно и страшно....

  − Не их работа.

  А чья?

  Паха заглянул в окошко и сплюнул в негодовании. Заслонил на всякий случай дорогу. От чрезмерно любопытных.

  − Не надо.

  Предупреждение излишне. Ей и того что вокруг предостаточно.

  Паха не был растерян, расстроен или сбит столку. Не прибывал в отчаянии и не скорбел в горе. Он походил на дикого пса, готового к драке. Того гляди оскалится.

  − Кто их?

  − Не знаю.... Не уверен, что знаю... Но они здорово всех напугали. Мертвяки двое суток лежат, а никто не притронулся. Обычно такого не бывает.

  − Обычно? - переспросила Чили. О чем же необычном он не говорил ей? О белоглазых? Она пожалела, что Нити поскупились на прочие подробности из его жизни, кроме самой бесполезной. Что ей с того что он гад? А то она и так не знала.

  На оторванную руку они наткнулись позже. Конечность заложили в ветки подросшего дубка с перехваченным ленточкой стволом. Паха дубок от груза освободил.

  В предвечерье пятого дня от разгромленной заимки, преодолев несколько мелких речушек, где Паха лихо ловил хариусов; болотину, где пришлось прибегать к вазику и пленке; каменистые увалы, сбившие ноги в кровь, вышли к небольшому распадку. Высоченные ели стиснули крохотную поляну. Между елей угадывалась тонюсенькая тропинка, вьюном оплетавшая могучие комли.

  Вопреки ожиданиям, Паха костра не развел. Достал из поняги жареной рыбы, по две галеты на едока, и собранных дулек − диких груш. Всего понемногу. Отчего от ужина лишь неприятная полусытость.