Смерть Булгарина в 1859 г. в условиях резко изменившейся ситуации, вызванной общественным подъемом второй половины 1850-х гг., была встречена почти полным молчанием, даже в «Северной пчеле» была помещена лишь краткая информация о его смерти.
С ослаблением цензурного гнета в этот период усиливаются резкие выпады против него на страницах журналов и тон отзывов о нем в учебниках меняется. Теперь его романы называют «карикатурами исторических романов Вальтера Скотта»[96] и отмечают, что у них «были все недостатки загоскинских романов без их достоинств»[97], а успех их объясняют «не художественностью, а тем, что они пришлись весьма по вкусу тогдашним читателям, у которых не выходили их рук похождения Жилблаза, а Выжигины были подражанием этому знаменитому роману»[98]. Проходит еще несколько лет, и Булгарин вообще выпадает из учебников по истории русской литературы, о нем просто перестают упоминать[99].
В литературной критике его имя встречается, напротив, очень часто, однако здесь оно употребляется только для оскорбительных сравнений, подчеркивающих наклонность к доносам или, в лучшем случае, архаичность литературных ориентаций. Достоевский писал, например, в 1863 г. про «г-на Каткова, фаддейбулгаринствующего на Москве…»[100]. Салтыков-Щедрин в 1869 г. иронизировал, что «получить в литературе почетное место Стебницкого [псевдоним Н. Лескова] или Булгарина это значит, так сказать, приобресть некоторое право на бессмертие, это почти то же, что сделаться членом Французской академии»[101]. В «Вестнике Европы» писателя В. Авсеенко называли «литературным потомком Булгарина»[102]. Рецензент журнала «Основа», характеризуя Н. Герсеванова, автора клеветнической книги о Гоголе, отметил, что здесь «как будто душа Булгарина воплотилась в новое тело»[103].
Присутствует имя Булгарина в исследованиях по истории литературы, но и здесь его облик становится все более и более одномерным. Только «публика» продолжала «держаться» за Булгарина. Правда, его аудитория изменилась: подобно романам Загоскина и Лажечникова, теперь булгаринские книги циркулировали в детской и низовой читательской среде, где вплоть до конца XIX в. были чрезвычайно популярны[104]. Однако отсутствие переизданий и здесь «стирало» память о Булгарине.
Булгарин был обречен. В России уже с начала XIX в. одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям. «Чистые художники», такие, как Ф. Тютчев, А. Фет, А. Майков, долгое время существовали на обочине литературы и с большим трудом отстаивали свое место на литературном Парнасе. Еще труднее приходилось тем, кто, как Писемский или Лесков, выступил с критикой освободительного движения. Они лишь в последние годы безоговорочно вошли в пантеон классиков. Булгарин же, который не просто служил власти, но напрямую сотрудничал с тайной полицией, несмотря на большие литературные заслуги, не имел никаких шансов. Сделав ставку на поддержку социальных сил (царь, политический сыск, сановники) и на 15–20 лет победив таким образом в литературной борьбе, он не учел действия культурных факторов. Проиграв при жизни, «литературные аристократы» победили после смерти.
В результате на последнем, не кончившемся и в наши дни этапе истории булгаринской репутации он из сложного, противоречивого образа превращается в однозначную маску – шпион III отделения и гонитель Пушкина. Не было, по сути дела, ни одной группы в обществе и литературе, которая хотела бы и могла бы выступить с другим вариантом булгаринской репутации. Несмотря на то, что такие литературные жанры, как физиологический очерк и фельетон, интенсивно развивавшиеся в 1850 – 1870-х гг., имели в своем истоке деятельность Булгарина, этот факт совершенно игнорировался.
Попытки на фактической основе охарактеризовать и объективно оценить деятельность Булгарина были сделаны в первой трети XX в.[105], причем наиболее последовательно и целеустремленно – во второй половине 1920-х гг., которые вообще были отмечены интересными и плодотворными поисками в сфере социологического анализа истории русской литературы[106]. В 1925 г. Н. Пиксанов писал о Булгарине: «Это был очень даровитый беллетрист, очень образованный человек, сумевший сказать много меткого против “Истории” Карамзина, в 1830-х гг. это был богатый издатель, крупный землевладелец Лифляндской губернии. И суть дела не в низости и доносах, а в том, что этот энергичный журналист был поддержан в своей литературной деятельности не только Дубельтом, но и большой социальной группой, разделявшей взгляды “Северной пчелы”, раскупавшей нарасхват его романы и т. д. <…> Следовало осознать Булгарина не моралистически, а социологически»[107].
Во второй половине 1920-х гг. собирался писать диссертацию о Булгарине В. Каверин, но его научный руководитель посоветовал не затрагивать столь сомнительный сюжет, и Каверин переключился на Сенковского. Наконец, в 1929 г. завершил работу над книгой «Фаддей Булгарин» молодой тогда литературовед Н. Степанов (Б. Эйхенбаум положительно оценил рукопись, однако она так и не была опубликована).
Как видим, попытки того времени так и остались попытками. Хотя в связи с существенной ломкой современной литературы были поставлены под сомнение многие привычные представления о ее прошлом, однако Булгарин (а точнее, созданный предшествовавшими поколениями его мифический образ) устоял. В печать исследовательские работы о Булгарине не попали, хотя с аналогичными, близкими по типу фигурами литературоведение того времени «разобралось»[108]. В дальнейшем, после ухода «социологизма» со сцены в начале 1930-х гг., к изучению Булгарина даже не приступали.
Эта тема была, по сути дела, закрыта для обсуждения. Даже на робкую попытку В. Мещерякова продемонстрировать неодномерность Булгарина как реального исторического деятеля журнал «Коммунист» в конце 1970-х гг. ответил гневным окриком. Стремясь «раз и навсегда расставить необходимые акценты», нам предлагали, «в полном согласии с исторической правдой, в полном соответствии с нашей классовой и гражданской этикой», считать его только «литературным пасквилянтом и клеветником, вором, платным агентом охранки и предателем»[109].
Тем не менее в 1970 – 1980-х гг. были сделаны шаги к пересмотру привычного образа. Одни из них были весьма противоречивыми и исходили из слабого знания эмпирического материала[110], другие – гораздо более последовательными, опирающимися на глубокое знание фактов, но касались лишь отдельных аспектов булгаринской деятельности[111]. Стали проникать в печать переиздания булгаринских произведений[112]. Однако в массовом литературоведении и массовом читательском сознании образ Булгарина ни на йоту не изменился. В многочисленных книгах о Пушкине, комментариях и предисловиях постоянно фигурирует стандартный шпион и завистливый торгаш, этакий кровожадный Бармалей золотого века русской литературы.
Я думаю, что в ближайшие годы ситуация изменится. Причем дело не только в снятии цензурных запретов. Гораздо важнее, как мне представляется, та «встряска», которую испытывает сейчас отечественная литература, – она дает возможность пересмотреть многие привычные воззрения. Исследователям предстоит ввести в научный оборот богатое эпистолярное наследие Булгарина[113] и архивные документы биографического характера. Безусловно, заслуживают издания однотомники его прозы и критических статей, а также том его воспоминаний о литературной жизни Петербурга начала XIX в., Карамзине, Крылове, Грибоедове, Грече и многих других литераторах. И наконец, в аналитических, социологически ориентированных работах предстоит верно понять и оценить его деятельность в контексте эпохи[114]. Только после этого перестанет существовать булгаринский миф, а сам он займет свое место (пусть и не очень почетное) среди реальных литературных деятелей своего времени[115].
