Одномерный образ Булгарина как бездарного литератора, шпиона III отделения повсеместно распространен, причем не только в среде «массового читателя». Такую трактовку разделяют и популяризируют профессиональные писатели, критики, литературоведы и историки. Примеры тому бесчисленны. Вот рассказ Г. Гулиа о взятке, которую бабушка Лермонтова дает Булгарину за хвалебную рецензию о «Герое нашего времени» (Фаддей Венедиктович при этом назван Фаддеем Бенедиктовичем[20]). Вот научно-фантастический рассказ Д. Биленкина о школьниках будущего, оживляющих Булгарина, чтобы сделать ему внушение за связь с III отделением и травлю Пушкина[21]. (Отчество здесь воспроизведено правильно, зато «реконструируется» несуществующий донос на Пушкина.)
Вот рассказ Н. Эйдельмана «Письмо царю», где Булгарин изображен глупым и трусливым пособником III отделения[22]. На последнем примере следует задержаться. Уж, казалось бы, кто, как не Эйдельман, блестящий исследователь пушкинской эпохи, опытный архивист, охарактеризует Булгарина исторически адекватно, опираясь на знание фактов? Однако и он следует сформировавшемуся шаблону: Булгарин – только «ничтожный» литератор, творец «коммерческой литературы», «потакающий примитивным вкусам», и в то же время «осведомитель», выполняющий «полицейское задание» и пишущий «доносы»[23].
Ничего иного в нем Эйдельман не видит. Может быть, он прав, равно как и все другие, для кого Булгарин всего лишь малоталантливый литератор-шпион?
Для ответа на этот вопрос лишь кратко перечислю, что Булгарин сделал в русской литературе.
Он выпускал первый специальный журнал, посвященный истории, географии и статистике («Северный архив»). Совместно с Н. Гречем создал первую частную газету с политическим отделом («Северная пчела») и редактировал ее 35 лет. Составил и издал первый отечественный театральный альманах («Русская Талия»), где впервые «провел в печать» отрывки из «Горя от ума». Он – автор первого русского романа нового, «вальтер-скоттовского» типа, имевшего громадный успех («Иван Выжигин»), один из зачинателей исторического романа (его «Димитрий Самозванец» вышел лишь через полгода после «Юрия Милославского» М. Загоскина). Одним из первых ввел в русскую литературу жанры нравоописательного очерка, утопии и антиутопии, «батального рассказа» и фельетона.
И самой своей редакционно-издательской деятельностью, и многочисленными выступлениями в защиту писательского профессионализма Булгарин во многом содействовал уходу от дилетантизма и профессионализации русской литературы. Он спас рылеевский архив и в дальнейшем опубликовал некоторые его произведения, помогал Грибоедову, заключенному после восстания декабристов в крепость, хлопотал за братьев Бестужевых, сосланных в Сибирь, защищал Мицкевича от политических обвинений, угрожавших репрессиями, и помог ему получить разрешение на выезд из России. Булгарин немало сделал для пропаганды польской литературы (и культуры) в России (ему, в частности, принадлежит один из первых на русском языке очерков по истории польской литературы). Положительной рецензией на «Героя нашего времени» он поддержал роман Лермонтова, не имевший сразу по выходе успеха у читателей.
Теперь посмотрим, как к нему относились современники.
Столь почитаемые нами Рылеев, А. Бестужев-Марлинский и Грибоедов включили его в число лучших своих друзей и ценили его литературный талант. В 1823 г., обозревая русскую словесность в «Полярной звезде», А. Бестужев писал: «Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенною занимательностию. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какою-то военною искренностию и правдою, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкою молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей. Его “Записки об Испании” и другие журнальные статьи будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами»[24].
Рылеев посвятил Булгарину три думы, а при вступлении в Вольное общество любителей российской словесности представил перевод булгаринской сатиры «Путь к счастию». Грибоедов, в последний раз уезжая в Персию, оставил ему список своей пьесы с надписью «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов». Поэтические послания к Булгарину печатали Ф. Глинка, Гнедич, Баратынский. Пушкин говорил о Грече и Булгарине: «Я нахожу в них людей умных»[25]. Адам Мицкевич называл Булгарина «любимым», а себя – «истинным другом» его[26]. Николай Полевой находил в его «Иване Выжигине» «ум, наблюдательность, приятный рассказ»[27]. Кюхельбекер считал, что «Булгарин наделен истинным дарованием»[28], и даже Белинский, его многолетний литературный противник, рецензируя незадолго до смерти булгаринские «Воспоминания», признавал, что в них «много любопытного и интересного, рассказанного местами живо и увлекательно»[29].
Разумеется, можно было бы привести десятки отзывов противоположного толка, но ведь и те, кого я цитировал, достаточно авторитетны, чтобы прислушаться к ним и не считать, что Булгарин – всего лишь «ничтожный литератор». Как раз в том-то и состоит сложность и неоднозначность «прецедента Булгарина», что он был отнюдь не пешкой и даже не рядовой литературной «фигурой», а выдающимся редактором и талантливым писателем. Б. Эйхенбаум писал в 1929 г. (слова эти не утратили своей актуальности и сейчас): «Имя Ф. Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительской роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги)»[30].
Думаю, что за решение этой задачи не брались отнюдь не случайно. Ведь Булгарин репрезентирует обычно игнорируемое направление развития литературы, а для того, чтобы объективно изложить его биографию и проанализировать, как формировалась литературная репутация, необходимо во многом по-новому написать историю русской литературы ХIХ в.
При неизученности и биографии, и творчества Булгарина в одной статье историю формирования булгаринской репутации в полной мере не обрисуешь. Однако наметить подступы к этому, хотя бы в общих чертах проанализировать процесс превращения исторического деятеля в литературную маску чрезвычайно заманчиво. Мне хотелось бы вернуть Булгарина в исторический контекст и посмотреть, как из живого многообразия исторической личности отбирались лишь отдельные черты, на основе которых в дальнейшем возникал мало что общего имеющий с прототипом образ.
Я не собираюсь ни в очередной раз составлять «список злодеяний» Фаддея Венедиктовича, ни, напротив, обелять его и «реабилитировать». Важно проследить на его примере, под воздействием каких обстоятельств формируется литературная репутация и какие факторы в дальнейшем меняют, нередко кардинально, облик писателя в литературном сознании.
Теоретически изучением проблемы литературной репутации в отечественном литературоведении давно уже никто всерьез не занимается; за исключением интересной, но во многом устаревшей небольшой книги И. Розанова «Литературные репутации» (М., 1928), работ на эту тему фактически нет.
В то же время как раз сейчас на наших глазах резко пересматриваются репутации многих писателей: одни стремительно возносятся на вершину литературной иерархии, переходя из разряда терпимых, но не совсем «правильных» талантов в разряд подлинных творцов, пострадавших за убеждения; престиж других колеблется, и они из прижизненных (а иногда – из посмертных) классиков превращаются в рядовых (а нередко – и скомпрометировавших себя) деятелей литературы. Процесс этот затрагивает и дореволюционный период (отмечу в этой связи содержательную книгу Л. Аннинского «Три еретика» (М., 1988), посвященную репутациям Писемского, Мельникова-Печерского и Лескова), и советскую классику (напомню о спорах по поводу Горького, Фадеева, Маяковского), и писателей-эмигрантов (Ходасевич, Набоков, Замятин и др.), и многих наших современников.
