Путь к ангельскому бытию пролегал через девственность, а если уже было слишком поздно, то через целибат. «Пока ты непорочен и девственен, ты подобен ангелам Господним», – восторженно писал Киприан, первый африканский епископ, ставший мучеником в 258 г.[111] Его мнение разделял Амвросий: «Целомудрие создало даже ангелов. И потому тот, кто его сохранил, – ангел; а тот, кто его утратил, – дьявол»[112]. До тех пор пока второе пришествие не превратит людей в «бесполых» ангелов, которые в силу этого не будут «вовлечены в половые связи», единственный достойный христианина образ жизни – быть совершенно непорочным.
Такой объединенный фронт воинствующих врагов сексуальности и приверженцев целибата привел к появлению многочисленных сочинений о том, как избежать соблазна, причем женщины в них изображались как дьявольски коварные искусительницы. Даже при обряде приветствия во время церковных служб мужчинам следовало оборачивать руки тканью рясы, чтобы притуплять ощущение, которое могло возникнуть от соблазна, вызванного прикосновением к женщинам. Иероним предостерегал против того, чтобы поддаваться искушению «тошнотворного вкуса» замужних женщин, «говорящих сквозь зубы, широко раскрывающих рот, шепелявящих и намеренно глотающих слова… что я называю прелюбодейством языка»[113].
Вид и запах женщины были в равной степени соблазнительны, но девственность имела совсем иной аромат: «Запах твоей правой руки покажется тебе затхлым, а конечности твои будут благоухать ароматом воскресения; пальцы твои будут источать мирру», – так говорил Амвросий, обращаясь к девственницам[114].
Такое отношение к мужчинам, как людям духовным и праведным, а к женщинам – как к воплощению похоти и зла, было общей чертой, присущей мысли святых отцов. Иероним охарактеризовал это следующим образом: «Речь идет не о блуднице и не о прелюбодейке, но любовь женщины в целом порицается за ее ненасытность; если вызвать ее, она обратится в пламя; дайте ей, сколько она возжелает, ей все будет мало; она лишает мужчину разума и все мысли его направляет на страсть, которую она питает»[115].
Павел, одержимый мыслью о том, что женщины должны скрывать свои лица, вспоминал зловещую историю об ангелах, потерявших над собой контроль и без памяти влюбившихся в смертных женщин. Эти искусительницы забеременели от падших ангелов – в интерпретации Павла ангелы стали жертвами соблазнивших их женщин, – и отпрыски их оказались настолько порочными, что Господь ниспослал им за это наказание, затопив землю во время потопа.
Женщины выступали соблазнительницами, даже не пытаясь никого совратить – просто потому, что они были тем, кем были: развратными существами, дочерями Евы. Чудесным исключением, конечно, оказалась целомудренная и непорочная Мария. Но даже это обстоятельство не удержало Иеронима от замечания о том, насколько неприглядным должно было быть детство Иисуса: «<быть в чреве> расти там девять месяцев, болезни, роды, кровь, пеленки. Представьте себе ребенка в пеленках»[116]. Нет, картину, которую нарисовал Иероним, красивой никак не назовешь.
Главным вопросом, волновавшим ранних христиан, была сексуальность, в частности проблемы, связанные с девственностью и целибатом. Почитание целомудрия было не ново, если вспомнить о наследии аскетизма – от общин ессеев до великих греческих мыслителей. Как писал Мортон С. Эслин: «Христианство не сделало мир аскетическим; скорее мир, в котором развивалось христианство, стремился сделать аскетическим христианство»[117].
Внимание к аскетизму у пифагорейцев, последователей Платона, стоиков и представителей других философских течений было источником вдохновения и подтверждения правоты идей отцов Церкви в ранний период развития христианства. Во II в., например, мученик Иустин любил повторять, что Платон был христианином задолго до появления Христа.
Однако христианский целибат, по сути, был значительно более широким явлением, чем простая имитация взглядов греческих философов или вероотступников – еврейских аскетов. Вместо их представлений он предлагал верующим – ни много ни мало – освобождение от оков тиранического нынешнего века. Как писал Иоанн Златоуст, непорочность свидетельствовала о том, что «у порога стоит воскресение»[118]. Хоть рождение Христа, распятие и воскресение стали концом нынешнего века, верующие не почувствовали на себе это великое изменение; они жили, боролись и страдали в буднях повседневности так же, как всегда. «Как же ты можешь думать, что освободился от Правителя века сего, когда даже мухи его вьются над тобой?» – спрашивал Тертуллиан[119]. Как мог постоянно преодолевавший трудности, искусанный насекомыми христианин объявить миру о том, что нынешний век и вправду завершился?
Для этого было нужно что-то более осязаемое. Христианские мыслители, искавшие решение, нашли его в аскетической практике и в существовавших в то время философских учениях, а кроме того сформулировали собственную точку зрения на отказ от сексуального опыта. В мире, где отдельные люди почти никак не могли повлиять на ход своей жизни, лишь в отношении тела своего они обладали относительной свободой выбора. В то же время половое влечение, как естественная потребность в еде и сне, рассматривалось как нечто непреложное, непреодолимое и неотъемлемое. Греки даже называли половой член «потребностью». Поэтому обуздание христианами полового влечения и новый целомудренный образ жизни должны были стать доказательством окончания века. Историк Питер Браун утверждал, что сексуальность была самым подходящим объектом для радикальных перемен именно потому, что отражала присущую им тенденцию или внутренний процесс. Это означало, что отказ от нее и ее преодоление составляли самое явственное знамение наступления благословенного нового века.
Если судить с этой позиции, значение тела состоит в том, что оно представляет собой своего рода мост между личностью и обществом. Адам и Ева воспользовались свободой выбора и предались разврату, тем самым спровоцировав грехопадение, что привело к возникновению общества нынешнего века, состояние которого определялось дьяволом. Отказ людей от сексуальных отношений мог привести к его гибели и восстановлению блаженного состояния первозданного Эдемского сада.
Иначе говоря, это означало, что состоявшие в браке христиане, в отличие от откровенно развратных молодоженов-язычников, ложились в постель скорее чтобы «избежать блуда», чем ради увеличения численности граждан общества. Кроме того, христиане при купании избегали раздеваться догола, как было принято в то время. В большой церкви Антиохии они установили занавес, разделявший мужчин и женщин. Христианская сексуальная революция возвысила мужчин и девственниц до положения морального и культурного превосходства. А руководители Церкви обычно соблюдали целибат[120].
Современные ранним христианам язычники, евреи и зороастрийцы поражались соблюдению христианами целибата и последствиям такого генетического самоубийства. «Ибо вы были прокляты, и приумножилось вами бесплодие», – говорили евреи епископу Афраату в IV в.[121] Для них, как и для других нехристиан, девственность была сокровищем, предназначенным в дар и исчезающим при дарении. Христиане возражали им, говоря, что грядет второе пришествие, и потому нет нужды увеличивать численность населения Земли. Позже, когда стало ясно, что второго пришествия не произошло, они утешались мыслью о том, что их целомудрие готовило души к торжественному доступу в рай.
