– С тобой, что ли? – фыркнул Радомский.

Йозеф поднял блюдце и переставил поближе к фундаменту – чтобы гость больше не спотыкался.

Они с Радомским не были друзьями. У Йозефа и вообще не водилось друзей из числа «живых» – он более доверял ушедшим и призракам. Он решил, что не скажет Павлу Адамовичу о счастливом рецидиве болезни, случившемся с ним этой весной. А как бы тот удивился, узнав, что безумному Йозефу является теперь его зять!

Павлу Адамовичу тоже было что скрыть от Йозефа. Он ехал к своему давнему клиенту по делу, о котором не доложил напрямик, а решил выяснять околицей. Пару дней назад в откровенном разговоре со Светкой Радомский укрепился в подозрении: его дорогой зять регулярно общается с Йозефом. Учитывая человеконенавистничество и психопатию последнего, это казалось невероятным. Тем не менее влияние больного музыканта на добродушного Валерочку было столь очевидным, что бездействовать дальше Павел Адамович счёл непростительным.

Йозеф не умел шутить, хитрить и врать. Раскрутить его на правду было куда проще, чем настроить его пианино. Для пущей доверительности Радомский привёз с собой душистый хлеб и тонкое вино. Они ещё не успели допить по бокалу, а Павел Адамович уже спрашивал напрямик: не возобновились ли приходы тайных гостей? Йозеф отвернулся к жасмину, желая проявить сдержанность, но не выдержал и улыбнулся. Скоро выяснилось и насчёт виртуальных визитов Валеры.

– Тоже с утюгом, между прочим! – радостно уточнил Йозеф. – Они все всё время что-то гладят, просто какая-то мания! Как будто нельзя просто сесть и послушать.

– Йозеф… – сокрушённо проговорил Радомский и покачал головой. – Йозеф, но ведь ты сохраняешь критическое отношение, не правда ли? Ведь ты понимаешь, что это – фантазия? Игра воображения?

Сперва аккуратно, намёками, затем настойчивей Павел Адамович принялся убеждать Йозефа лечь в клинику «отдохнуть». Ну ладно, не хочет в клинику – пусть отправляется к себе в Крым. Солнце и море укрепят нервы.

Монолог Радомского затянулся. В промежутке поставили чайник. На серебряном, тронутом патиной бабушкином подносе появились чашки с лёгким слоем пыли на ободке, сахарница и молочник. Молока, правда, не нашлось. Йозеф ткнул в кувшинчик ветку жасмина.

Радомский, довольный тем, что ему не противоречат, излагал Йозефу свою теорию двух полюсов. Она заключалась в том, что семейных людей, то есть обывателей, и жрецов искусства разделяет бездна. Человек обычный, скажем, Валера, через эту бездну не перемахнёт – упадёт и сгорит. Вот всё, чего Йозеф добьётся своим безответственным миссионерством.

Йозеф слушал Павла Адамовича не возражая. «В конце концов, это всё от того, что ты один. Творчество, галлюцинации, седьмая партита – всё это, как ни крути, вопрос одиночества…» – задушевно вещал Радомский и, кажется, собрался уже углубиться в психологию человеческих отношений, но тут Йозеф сделал резкий вдох и на выдохе швырнул в него сахарницей.

Заперев за взвизгивающим Радомским калитку, Йозеф вошёл в дом, закрыл окна, пианино задвинул креслами и остаток дня пролежал на диване, скрючившись, чувствуя в себе сердце предка, погибшего под Веймаром в лагере. Постепенно видение преобразилось – он стал собакой из Откиного приюта, закольцованной в языках пламени. Любящие доброжелатели, оставшиеся за стеной огня, были бессмысленны, как ливень на другом полушарии.

Павел Адамович вернулся домой с шишкой надо лбом, липкой от растаявшего сахара.

– Сбрендивший идиот! Мистик хренов. Возомнил о себе! – высказался он, пока Светка мазала больное место троксевазином. – Поздравляю тебя, Валера! Этот чукча включил тебя в свои галлюцинации! Ты у него теперь наряду с прочими являешься слушать Баха! Что смотришь – польщён? В Лейпциг вы, оказывается, прогуливаетесь! И сотри ты к чёрту музыку его! До добра не доведёт! Я ему объясняю – болен ты, брат! А он – сахарницей!

Вечером следующего дня Валера приехал в садовое товарищество «Нарцисс» и, остановившись перед запертой калиткой Йозефа, позвал хозяина. Помолчал, позвал ещё и, не дождавшись ответа, перелез через штакетник.

В саду – на столе под дубом – стояла неубранная посуда. Два плетёных кресла валялись на боку, сбитые порывами ветра.

Хрустя по сахарному песку, Валера приблизился к крыльцу. Помедлил немного, взошёл по зыбким ступеням и постучал.

– Йозеф Германович, можно зайти? Это Валера!

Ни ответа, ни шороха. Валера тихонько толкнул дверь – открыто. Вдохнул поглубже для храбрости – и самовольно вломился в дом.

В чистейшей комнате, в углу чёрного кожаного дивана, хрупкий и невесомый Йозеф сидел по-турецки и сжимал в ладонях ключ, каким настройщики подтягивают колки.

– Слава богу! Йозеф Германович! А я уж не знал… – воскликнул Валера и в следующий миг понял, что обрадовался рано.

Йозеф, застыв в своём имени, как в колючем гнезде, немо взглянул на вошедшего.

– Я знаете почему приехал? – волнуясь, заговорил Валера, и его просторное русское лицо с кудрями надо лбом порозовело. Он сел перед диваном на корточки и в отчаянии поглядел на Йозефа. – Павел Адамович там вам наплёл… Вы плюньте вообще на этот бред! Они не знают, они у вас не были, а я был! Пошлите вы его, слышите!

И вдруг осекся, поняв, что объясняться не перед кем. Йозефа не было. Он вроде бы присутствовал в комнате, но лишь физически – а дух развеялся. Покинутая плоть морщила брови, щурила глаза, сжимала пальцы, силясь восстановить единство – но душа была вольна и не желала возвращаться в застенок.

– Почему вы ему поверили, а себе нет? Ведь всё так и есть, как вы ему рассказали! Я правда вас слушаю! – грянул Валера и выпрямился во весь рост.

Йозеф вздрогнул, как будто дух, наконец воссоединившись с плотью, ударил его током.

– Я вас слушаю! – отчаянно повторил Валера. – Слушаю вашего Баха! – И с пьяной откровенностью, какой не случалось с ним уж лет двадцать, со школы, рассказал Йозефу, как в свободный час надевает наушники и отправляется в путь. Пробирается по камням, раздвигает еловые ветви и придерживает их, натурально как в лесу – чтобы не хлестнуть идущих следом. А недавно что-то переменилось. Больше нет ни леса, ни каменных сводов – только светлое, быстрое, как ветер, пространство, в нём любая мысль моментально долетает по адресу… – Валера оборвал, видя, что слова не производят впечатления на Йозефа.

– Хотите докажу? – отчаявшись, крикнул он. – Тут у вас ещё девушка с сестрёнкой! Затем изящная такая, я её про себя почему-то назвал «француженка». И ещё длинный дядька в футболке. И дама с короткой стрижкой, говорит, по-моему, по-португальски. Ну? Они?

Йозеф беспомощно поглядел на Валеру. Чары безумия, наложенные на него сердобольным Радомским, треснули и посыпались, обжигая битым стеклом.

– Та, которая по-португальски, не помню, кто она… – проговорил он, с трудом подбирая слова. – А «француженка» – это Марианна, только давно. Когда мы познакомились в оркестре, она ещё училась. И Отка! – продолжал он, оживая. – Да, и вы были тоже. Только уже седой… Да, седой, постаревший, с барышней… Похожа на вас. Дочка?

– Может, Наташка? – улыбнулся Валера и со спазмом в груди почувствовал, что Радомский прав: конечно же, Йозеф болен. Ну а кто здоров? Может быть, он, Валера, пристрастившийся за глажкой белья прогуливаться в небесный Лейпциг?

– Послушайте, а вам не приходила в голову мысль вывернуть всё это с изнанки на лицо? – воскликнул он и, самовольно распахнув окно, присел рядом с Йозефом на сверкающий солнцем диванчик, как на камень у моря. – Надо совместить вас и ваших слушателей в одном пространстве-времени! Пусть мы соберёмся в реальности – все, кто приходит: Марианна, Отка и другие! Чем плохо? Йозеф Германович, вы слышите, о чём я? Давайте вывернем эту ткань на лицо!

Йозеф слушал, отвернувшись. Сухая и воспалённая, трескучая, как костёр, оболочка души отторгала прикосновения посторонних. Если и можно притронуться – только под смягчающим слоем музыки. Но музыки не было. Валера толкал свою речь «посуху» и боялся взять паузу – что-то будет ему за эту безудержную фамильярность!