— Ты еще скажи, что сами комитетчики его и подрядили хату в Охотном подломить? — съязвил Анденко.

Съязвить-то съязвил, а сам призадумался.

Может, Захаров не так уж и неправ? Может, они и в самом деле на чужие грядки вперлись да так наследили, что мама ой?

— Стоп, машина! А то вы сейчас договоритесь! — осадил подчиненных Накефирыч. — Тем более все эти ваши рассуждения не более чем гадание на кофейной гуще.

— Вы начальник, вам виднее, — буркнул Анденко.

И, похоже, этим своим «начальником» задел начальника за живое.

— Хорошо, допустим, сугубо теоретически, придержим мы материал по Барону. И чего дальше? Вот конкретно ты, Григорий, что предлагаешь?

— Брать Барона самим!

— Брать! Ты же сам, не далее как пару дней назад, уверял меня, что взять их, кроме как на самой краже, проблематично. Что, дескать, Хрящ — калач тертый, по-глупому палиться не станет. Да и Барон, как выясняется, не из простых свиней.

— Иван Никифорович, мы вчера, ввечеру, с инспектором Захаровым малость покумекали. Дозвольте изложить соображения?

О том, что кумекание проходило под двести на брата с пивным прицепом, Анденко благоразумно умолчал.

— Излагай.

— План такой: выписываем наружку за Хрящом и за Любой, ориентируя топтунов на установление связей, подходящих под описание Барона. Цель, понятное дело, не в подведении под задержание, так как вменять ему сейчас можно только московский эпизод. Нам же требуется установить ленинградское лежбище Барона.

— Легко сказать — выписываем. Да на наружку очередь на полгода вперед.

— А тут уж, извиняюсь, ваша, Иван Никифорович, ипостася.

— Чего сказал?

— Да я и сам толком не знаю. Просто слово нравится.

— Знаешь, Анденко, мне вот тоже одно слово нравится. Его еще часто на заборах пишут. Но это, согласись, еще не повод его озвучивать?.. Ладно, допустим, устанавливаем логово. Дальше что?

— А дальше негласно заходим в отсутствие хозяина и проводим осмотр на предмет вещичек, согласно описи похищенного из Охотного Ряда. И, заодно, из квартиры обувного директора.

— И замдиректора Кузнечного рынка, — напомнил о своем, нераскрытым грузом висящем, Захаров.

— Само собой. И как вам план, товарищ майор?

— Особенно мне нравится выражение «негласно заходим». А уж как оно прокурору понравится! Хорошо, предположим: проследили, установили, зашли. А если не сыщется там вещичек?

— А на этот случай у нас припасен запасной план за номером два.

— И на все-то у них ответ сыскивается. И что там за план?

— План № 2 покамест в стадии разработки, — признался Анденко. — Но кое-какие мыслишки по этой части уже имеются.

— Гриш, ты забыл про Бельдюгу сказать, — напомнил Захаров.

— А этот пассажир здесь каким боком? — как-то странно насторожился начальник.

— Мне стало известно, что у Барона могут быть какие-то делишки с Бельдюгой. Он же — Бельдин Алексей Константинович. Говорят, того снова видели в Ленинграде.

— Я в курсе.

— Я в курсе, Иван Никифорович, что вы в курсе. Это я персонально для инспектора Захарова уточняю. А какого рода делишки, догадаться нетрудно, учитывая, что после пятой, если память мне не изменяет, ходки Бельдюга, по состоянию подорванного на лесоповалах здоровья, с голимым криминалом завязал. И теперь занимается исключительно посредничеством в части сбыта вещей и предметов с трудной судьбой. Есть сведения, что под Бельдюгой ходит несколько оборотистых хлопцев, так что на Барона можно попробовать выйти и через этих субчиков.

— Поздно спохватились, голуби.

— То есть?

— Вчера вечером Чесноков взял вашего Бельдюгу.

— Как?!

— Как? Решительно и беспощадно.

— И за что?

— А вот это надо будет у Чеснокова уточнить — может, за задницу, а может, и за воротник. А вы, браты-акробаты, я так понимаю, до сих пор не в курсе? — Майор Грабко неодобрительно покачал головой. — М-да… Взаимодействие в нашем богопротивном учреждении выстроено будьте-нате. А ведь взял Бельдюгу Петр Ефимович, между прочим, с поповского фарфора блюдом. Что проходит по списку украденного из квартиры твоего, Григорий, обувного директора.

— Мать моя женщина! И как же Чесноков на него вышел?

— Вышел и вышел. Тут ведь можно и так и эдак повернуть, — рассудил начальник. — Можно сказать, случайно. А можно, и личным сыском. К слову, Чесноков вчера же, по горячим следам, Бельдюгу и допрашивал. Да только по результатам доложиться отчего-то не удосужился. О чем и толкую — дисциплинка у нас в последнее время…

Иван Никифорович снял трубку, пару раз крутанул телефонный диск.

— Петр Ефимович, ты на месте? Прекрасно. А почему я все еще не наблюдаю у себя протокола допроса Бельдина?.. Ах, как раз собирался? Прелестно. Опять же у меня здесь Анденко с Захаровым. Ошеломленные и предвкушающие. Давай поднимайся. Ждем.

На главной, она же единственная, в Галиче площади, носящей, как водится, пафосное название площадь Революции, Барону и Ирине предстояло расстаться. Здесь их пути расходились — ей налево, к музею, ему направо — к вокзалу.

В данную минуту Ирина испытывала чувства смешанные, двойственные. С одной стороны — искренне радовалась, что Юрий нашел сестру, равно как гордилась тем фактом, что эта «находка» состоялась не без ее деятельного участия. С другой — испытывала тягостную печаль и тревогу, не будучи до конца уверенной в том, что человек, которого всего за один вечер умудрилась узнать и полюбить, вернется.

Барон интуитивно догадывался о ее терзаниях, а потому старался максимально деликатно зафиналить церемонию прощания. Огорошенный новостями о судьбе Ольги, все свои эмоции и чувства по отношению к Ирине он задвинул на второй план. Решив, что разберется и с ними, и с самим собой не здесь и не теперь — позже.

Да что Ирина! Даже доселе занимавшая едва не все его мысли жажда мести и твердое намерение привести в исполнение собственный приговор в отношении Самарина как-то сами собой приутихли, подуспокоились. В конце концов, что такое редкостный подонок дядя Женя в сравнении с вынырнувшим из небытия ангелочком Оленькой?

— Может, мне все-таки проводить тебя, Юра? Давай я быстренько добегу до музея и отпрошусь?

— Не стоит, Ириша. Во-первых, неизвестно, на какой и во сколько проходящий мне удастся сесть. А во-вторых, не люблю я все эти вокзальные досвиданки. Дальние проводы — лишние слезы.

— Так моя мама, покойная, любила говорить.

— Вот видишь. То ли дело встречи, правда?

— Правда.

— Ты случайно не в курсе, сколько идет поезд до Перми?

— Смотря каким ехать — скорым или пассажирским. В любом случае чуть меньше суток. Часов восемнадцать — двадцать.

— Всего-то? Плевое дело. В таком случае, думаю, деньков через пять-шесть жди меня обратно. Если, конечно…

Барон артистично запнулся, не докончив начатой фразы.

— Если что?

— Если это не слишком самонадеянно и нагло с моей стороны. Я про «жди».

Ирина наградила его печальной усмешкой:

— Перестань, тебе не идет.

— Что не идет?

— Ты прекрасно знаешь, Юра, что я УЖЕ начала ждать тебя.

Барон поставил чемоданчик на землю и, наплевав на условности и приличия, прилюдно обнял Ирину, крепко прижав к себе.

— Дорогой ты мой человечек! Спасибо тебе.

— За что?

— Есть такая старая, еще дореволюционная присказка: «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Вот так и со мной приключилось. Не было у меня за последние без малого лет эдак двадцать ни единого по-настоящему счастливого дня. Как вдруг — р-раз! И привалило. И тебя встретил, и сестру благодаря тебе нашел.

Они стояли на площади Революции и целовались.

Страстно. Долго. На зависть и на осуждение семенящих вокруг прохожих.

В числе последних оказалась и бредущая на работу музейная кассирша, она же на полставки уборщица, тетя Глаша. Застав Ирину Петровну в объятиях вчерашнего посетителя, она потрясенно выпялилась на этих двоих, а когда секундный шок от увиденного прошел, прибавила шагу, восхищенно бормоча под нос: «Ай да Ирка! Ай да тихоня наша!»