Вот только…

Картина из сна никуда не делась — непостижимым, мистическим образом этот едва не с самых первых детских шагов знакомый до каждого цветового пятнышка морской пейзаж продолжал висеть на стене, строго напротив кровати.

Как есть, в трусах и в майке, Барон спрыгнул с постели, в три шага пересек комнату и, чуть вздернув подбородок, изучающе всмотрелся в акварель.

Уф-ффф… Слава богу! А то ведь так недолго и с ума соскочить!

Разумеется, то была не фамильная, не мамина картина. У мамы в одном мазке угадывались самые разные оттенки, а здесь прочитывались максимум два плотных, насыщенных цвета. Короче — копия, причем даже и не один в один.

И все же, и все же…

Невероятная, удивительная похожесть.

— Юра! Что случилось? — тревожно спросила Ирина.

Барон обернулся, и она, спохватившись, стыдливо натянула одеяло на грудь.

— Откуда у тебя эта картина?

— Ольга подарила. На память.

— Давно?

— Когда в последний раз сюда приезжала. Чтобы забрать маму в Пермь.

— Так это… она сама рисовала?!

— Да.

— Где? В смысле — откуда она знает это место?

— Видишь ли, Оля мало что помнила о своем ленинградском детстве. Сказались возраст и последствия перенесенной болезни…

— Как ты сказала? ЛЕНИНГРАДСКОМ детстве?

Барон от неожиданности на миг утратил дыхание.

— Ой! Только теперь сообразила, что вы с ней земляки. Понимаешь, у девочки сохранились лишь обрывочные воспоминания из довоенного детства. В частности, она помнила, что в их ленинградской квартире висел похожий пейзаж. Оля ни разу в жизни не была на море и писала его очень редко. Но если все-таки рисовала, то исключительно по памяти. И всегда изображала именно таким. А почему ты спрашиваешь?

— А вот эта мама, которую Оля забрала в Пермь, кто она? — вопросом на вопрос ответил Барон.

Ответил и…

…и не узнал своего предательски дрожащего голоса.

— О, это удивительная история! Представь себе: в феврале 1942-го Олю, совсем кроху, обнаружили одну здесь, в Галиче, на вокзале. Малышка находилась в состоянии глубочайшего шока, а потому не то что не могла объяснить, как тут очутилась, но и вообще почти не говорила.

— Зато я могу. Объяснить, — пробормотал потрясенно Барон.

Разум отказывался верить, что вот так вот — просто и буднично, без каких-либо приложенных к тому усилий, он нашел Ольгу.

— Извини, я не расслышала?

— Нет-нет, ничего. Продолжай, пожалуйста.

— Работники вокзала хотели определить Олю в Умиленье. Не удивляйся — так у нас называется одно местечко, где, начиная с двадцатых годов…

— Знаю-знаю, детский приют на территории бывшего Авраамиева монастыря. На озере, километрах в тридцати от города.

— Ого! — подивилась Ирина его краеведческой осведомленности. — Да, все верно. Но, по счастью, в тот момент на вокзал по своим делам зашла жена Петра Капитоныча Воейкова. Вот она и взяла девочку. Сказала, раз уж ей с супругом к пятому десятку своих детей Бог не дал, они станут воспитывать приемного. Тем более что с таким заболеванием девочке требовался особый уход, которого в приюте обеспечить не смогли бы.

— Петр Капитоныч? — Барон напряг память. — Бывший начальник милиции?

— Он самый. Юра, ты меня просто поражаешь. Всего сутки в Галиче, а такие глубокие познания.

— И что же эти, которые Воейковы, даже не попытались разузнать о судьбе родных девочки?

— Петр Капитонович, насколько мне известно, пытался что-то выяснить по своим милицейским каналам. Но, сам понимаешь, какое было время — война, тысячи детей-потеряшек по всей стране. Да и от самой Оленьки толком ничего путного добиться не получилось. Даже когда она пошла на поправку. В ее детской головке, в памяти ее остались лишь крохотные обрывки, кусочки воспоминаний. Причем довольно путанных и странных. Например, она рассказывала, что ее папа работает на Северном полюсе, а мама поехала его навестить. Что с полюса они сперва заедут в Ленинград, где заберут брата Юру и какую-то Лёлю, и после этого все вместе приедут к ней, к Оленьке. И вот как тут разберешь — где правда, а где детские фантазии?

— Согласен. Не разберешь. А Ольга знает, что она Воейковым не родная дочь?

— Да. Когда девочка подросла, те ей честно все рассказали. Но это никоим образом не изменило ее прежнего отношения. Оленька продолжала называть Петра Капитоныча папой, а Серафиму Макаровну мамой. И я считаю, это справедливо и правильно. В конце концов, старики подарили ей настоящее, а не казенно-приютское детство… И все-таки, Юра, я никак не могу взять в толк, почему эта история так сильно тебя захватила? Посмотрись в зеркало — на тебе же буквально лица нет!

— Ириша, а после вчерашних медицинских процедур у тебя весь спирт закончился?

Она недоуменно пожала плечами:

— Вроде оставалось еще немного, на донышке.

— Не нацедишь? С донышка? Очень нужно.

— Ну хорошо. Сейчас. Только… — Ирина смущенно улыбнулась. — Отвернись, пожалуйста. Мне надо одеться.

Выскользнув из-под одеяла, она торопливо похватала с полу разбросанные вещи и прошлепала босыми ногами на кухню. А через пару минут вернулась и протянула Барону граненый стакан, наполненный примерно на четверть.

Протянула молча, но вопросительно — ждала объяснений.

Он залпом выпил. Не морщась. Будто воду.

Не сразу, собравшись с мыслями, а главное — с духом, отчеканил:

— Понимаешь, Ириша, мы с твоей Ольгой не просто земляки. Она… В общем, это сестра моя. Родная. Брат, который должен был за ней приехать вместе с мамой и с Лёлей, — это я.

Закончив доклад, Анденко не удержался и, как бы между прочим, добавил:

— И заметьте, Иван Никифорович, на все про все ушло меньше суток. Я, конечно, не хочу показаться нескромным…

— Да знаю я, Григорий, знаю, что вы с Захаровым большие молодцы.

— А вот как бы еще это ваше знание, товарищ майор, донести до товарища комиссара 3-го ранга? В свете вынесенного на днях взыскания?

— Угу. Вот прямо сейчас и метнусь. Ты, Анденко, губенку-то обратно заверни. Что за народ? Им доброе слово скажешь, так они тут же норовят на шею сесть. Короче, браты-акробаты, давайте по делу и по существу.

— Есть по существу.

— Прямо сейчас отправляйтесь составлять подробный рапорт о своих изысканиях по Барону. Только пусть пишет Захаров, у него почерк разборчивей. Как закончите — сразу тащите в машбюро. Пусть сделают две — нет, сразу три копии. Задача ясна?

— Так точно.

— Вот и ладушки. А я постараюсь сегодня же согласовать бумагу с начальством.

— На предмет? — насторожился Анденко.

— Отошлем в Москву. Утрем столичным носы, чтоб не больно-то возносились.

— А-а-а?..

— А дальше пускай сами волохаются. С этим Бароном-Алексеевым.

— Это что ж получается? Мы с Мыколой пахали, а урожай москвичам собирать?

— А ты как думал, Гриша? Наше дело — молотьба да хлебосдача, — язвительно вставил свои пять копеек Захаров.

Иван Никифорович нахмурился:

— Ишь ты, тоже мне, пахари сыскались! Поглядел бы я на вас, голубчиков, после денька реальной, на току, молотьбы… Ты, Захаров, про «двое дерутся — третий не мешай» слыхал?

— Ну слышал.

— Только без ну! А уж если там еще и Комитет, как вы говорите, пристегнулся, то лучше нам в эту бучу не соваться.

— Да в том-то и дело, что комитетчики к ограблению в Охотном Ряду интереса не имеют, — эмоционально запротестовал Анденко.

— Это только твои догадки или есть конкретные факты?

— Пока догадки. Но, согласитесь, товарищ майор, в противном случае мы бы получили из Москвы не приблизительный словесный портрет, а полноценное описание Барона — со всеми установочными данными и с фотографией.

— Зачем же они тогда запросили архивные материалы на Алексеева?

— А шут их знает. Может, по какой-другой истории взялись крутить.

— А что, если Барон — комитетский агент? — озвучил неожиданно постучавшуюся в голову версию Захаров. — Потому материалы и изъяли. Чтобы следов на него не сыскалось.