На Сельском выгоне пахло росою, травами, цветами. Злодей чутко прислушивался к запахам. Предрассветная сырость, туман перепутали их. Но Злодей уловил запах мяты и цветов зверобоя. Повернув голову к ветру, Злодей подался вперед, вытянул шею и стал внимательно ощупывать носом ветерок. Он дул откуда-то справа, где поля и безлесье, и донес до старого выгона запах цветущего льна. «Лен зацвел — лето под горку пошло». И Злодей знал это.

— Отрава мертвая! — хрипло заругался на корову пастух и пустил вперед себя длинный кнут. Черной молнией полетел распрямляться волосяной наконечник. Он летел, сбивая росу, срубая головы цветам. В то мгновение, когда конец кнута должен был распрямиться, Николай отпрянул назад и изо всех сил рванул короткое кнутовище в сторону: выстрел оглушил предрассвет. Вольное эхо полетело вдоль леса по лугу.

Там, где Сельский выгон сходил на нет, зажглось небо. Торопливо закуковала кукушка. Злодей не любил кукушек.

Николай от нечего делать спросил:

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить осталось?

— Ку-ку... ку-ку... ку-ку... — кукушка откуковала семь раз.

— У! Отрава горластая! — обозлился пастух и еще раз хлопнул кнутом.

У края земли вспыхнуло солнце. Родилось новое утро...

К дубу стадо должно подойти не скоро и можно было еще сбегать в лес и напиться в ручье с голубоватой водой, послушать птиц, подышать лесными травами, поискать свежие звериные следы. Но Злодей раздумал идти в лес.

Пастух уселся недалеко от дуба, на бугорке, достал из холщовой сумки кусок сваренного в щах мяса, огурец, ломоть хлеба и стал громко жевать.

Злодей отошел в сторонку, отвернулся, чтобы хозяин не подумал, что он ждет подачки. Пастух, хмурый по утрам, часто забывал поделиться с ним едою. Сегодня такого не случилось: Николай позвал собаку, дал ей порядочный ломоть хлеба, остатки мяса и даже кусок сахару.

После еды пастух закурил и стал ныныкать песню, а Злодей задремал: ночью в сарае ему не дали спать мыши. Грело солнце.

Кузнечики, обсохнув, затрещали, зазвенели, предвещая полуденный зной.

...Во сне Злодей услышал ноющий гул. Собаке показалось, что где-то летят огромные шмели. Злодей так и не успел ничего понять. Он проснулся от пронзительного воя. Вскочил на ноги, Пастух неистово хлопал кнутом, пытаясь загнать в лес мятущихся коров.

Злодей подумал, что на землю упало солнце. Он успел увидеть только ослепительный всполох огня. Страшная сила бросила его к старому дубу.

— Ааааааа! — закричал пастух.

Злодею же почудилось, что его старая хозяйка Зина Лукина наконец-то нашла его и позвала:

— Гекааааа!

...На Сельский луг сбежался народ. Молча смотрели висляевцы на мертвого пастуха, на убитую собаку, на вырванный из земли горящий дуб. Тело и лицо Николая были изуродованы. а на Злодее ни царапинки. Словно лег он и притворился спящим. В траве билась раненая корова. Запричитала ее хозяйка.

— Хватит, Домна, — успокаивали ее, — корова не человек.

— Ох, осталась же я без кормилицы... — голосила Домна.

— Не тревожь людям душу! — прикрикнул на нее старик Лукичев. — Цела останешься: твою корову прирежем сейчас и сдадим на заготовки, а тебе подберем другую. Из колхозного стада.

Домна сразу стихла.

— Вот она какая война, — сказал кто-то из женщин.

— Это только цветики, — ответил Лукичев. — Бабы, а кто знает, откуда родом пастух Николай?

Никто в Висляеве не знал этого...

Вдруг все вздрогнули от плача. Громко, навзрыд, заплакал друг Злодея Вася, худенький, белобрысый, с большими печальными глазами мальчишка.

Тиша увез остатки сена. Участок стал голым, колючим.

Митя и Клава уехали с Тишей. На покосе остались Лариса, Топорок и Ваня. Еще сегодня днем каждый из ребят мечтал о том часе, когда будет увезена последняя охапка сена; тогда не надо будет трясти, таскать, копнить, навивать, топтать. Десять дней они были подчинены ему, сену. Сено! Сено! Сено! С росы до росы все сено, сено, сено, душистое, ломкое, колкое. Оно и ночью не давало ребятам покоя, снилось.

Но стоило Тишиной машине, увозившей остатки сена, скрыться за деревьями, как всем троим стало грустно. К каждому пришло неуютное чувство, которое приходит к человеку, когда он расстается с каким-то важным и нужным делом, с делом, которое сближает тебя с другими людьми.

Машина уже скрылась, а они еще долго стояли и смотрели на дорогу, словно ожидая, что машина по каким-то причинам возвратится.

— Пошли купаться, — позвал Лопушок. Если бы кто-нибудь его увидел впервые, то ни за что не подумал бы, что Ваня — жизнерадостный и очень смешливый человек.

— Пошли, — согласилась Лариса.

А Топорок просто кивнул в ответ на предложение друга и первым зашагал к реке.

День был уже на исходе, но все равно было очень жарко. Даже возле реки не было свежести. Травы, цветы, кустарник на берегу — все было вялым и разморенным. И облака, казалось, плыли ленивее, чем всегда. И даже Сожа разомлела и несла свои воды, устало задевая поникшие тростники и теплые берега.

Они купались нехотя. Просто надо было смыть пыль и труху от сена. А потом они лежали на мягкой душистой траве на крохотной лужайке под березами, которые росли островком на берегу Сожи, лежали и глядели в небо. Думали о разном, но всем троим было грустно.

Высоко в небе парил ястреб. Он будто повис над землею.

— Уметь бы так летать, — сказал Лопушок.

— И что б ты тогда делал? — спросила серьезно Лариса.

— Что? Я залетел бы высоко, высоко и стал бы глядеть на землю.

— На землю ты можешь посмотреть и с самолета. Посмотреть с такой высоты, куда никакой ястреб не залетит, — заметил Федя.

— А ты когда-нибудь летал на самолете? — поинтересовалась Лариса.

— Летал. И на «ТУ-104» и на «ИЛ-18».

— А я никогда не летал даже на «кукурузнике», — со вздохом признался Лопушок.

— И я не летала.

— Страшно, Федь, летать-то? — спросил Лопушок.

— Нет.

— А дорого, Федь, билет на самолет стоит?

— Смотря куда лететь. Для школьников билеты дешевле. В Крым и обратно за меня рублей двадцать, кажется, заплатили.

— Двадцатку, да? — удивился Лопушок. И непонятно было, что означало это удивление: то ли дорогим показался билет на самолет Ване, то ли — дешевым. Он помолчал, что-то подсчитывая, а потом сказал: — Двадцатку за лето заработать можно. И мамка пятерочку даст. А в вашем городе, Федь, аэродром есть?

— Есть.

— А мне билет продадут, если я один полечу?

— Продадут.

— Буду копить деньги. А на то лето приеду к тебе в гости и слетаю в Крым и обратно.

— А мне не хочется лететь на самолете, — сказала Лариса.

— Почему? — удивился Лопушок.

— Мне кажется это совсем не интересно. Сиди себе в кресле, как деревяшка. Вот, если бы самой самолет повести! Тогда было б здорово.

— Самой? Ишь чего захотела! — Лопушок даже усмехнулся.

— А мне все хочется самой делать. Пассажиром быть скучно.

— Разве тетки летчиками сейчас бывают? — усомнился Ваня.

— Что значит — тетки? — вспыхнула Лариса.

— Ну, женщины.

— Конечно, бывают. Сама читала в журнале о женщине, которая капитан воздушного корабля.

— И чего? Ты, значит, хочешь стать летчицей?

Лариса не сразу ответила Лопушку. Она долго и задумчиво смотрела в небо. Ваня не вытерпел и сказал:

— Чего же не отвечаешь-то? Секрет?

— Я не хочу стать летчицей. Я еще не знаю точно, кем хочу стать. Мне хочется быть и путешественницей, и космонавтом, и воспитательницей в детском саду. Как Вспомню Марию Емельяновну из нашего колхозного детского сада, так сразу даю себе слово, что тоже стану воспитательницей. Она мне вместо матери была... И врачом мне хочется быть. Хорошо б, если бы человек мог за свою жизнь разным профессиям обучаться. А то выучится на инженера и всю жизнь одним и тем же занимается. Я разные-преразные работы перепробовала бы тогда. Интересно.

— При коммунизме так и будет, — авторитетно заявил Топорок. — Я лекцию про коммунизм слушал. И там об этом лектор говорил.