На нем была элегантная, песочного цвета куртка — точно такую она хотела купить Алу. Это ошеломило ее, и она испуганно попятилась. Но он провел ее в гостиную и усадил на диван у окна, так что у нее даже не было времени осмотреться. Сам он не сел, а спокойно стоял перед ней в куртке, которая выглядела бы на Але куда лучше. Только теперь она почувствовала, что в комнате тепло.

— Лиза, я уверен, что с Алом все в порядке, — сказал он. — Вспышка переутомившегося человека. Вы так щедро, так самоотверженно помогали ему. Он это понимает.

— Мне только жаль, что Ал вас сейчас не слышит, — сказала она, потом смолкла, задумчиво нахмурилась и подняла на него глаза. — Я знаю, я делаю что-то ужасное, — сказала она, — и все это может кончиться только страшнейшим унижением. Я была на пределе отчаяния. Я и сейчас почти сумасшедшая. — Порывшись в сумочке, она вытащила листок и протянула ему. — Это телефон Фултона, друга Ала. Ал ему звонит. Я и подумала: не могли бы вы позвонить Фултону и попросить его передать Алу, что хотели бы с ним увидеться? Ал вам позвонит, я убеждена. — Шор молчал. — Это нехорошо, да? — спросила она нервно.

— Ну, сначала, мне кажется, нам следует выпить, — сказал он, с сомнением косясь на листок. — Стоит немного выпить, и все кажется не таким уж страшным.

— Пожалуй, я бы выпила, — сказала она, вздохнув.

— И мне не помешает. Что вам налить, Лиза?

— Джина с тоником, если можно. Я ведь пью мало.

— Ну а я выпью коньяку, — сказал он.

В дальнем конце комнаты на дубовом столе, под этюдом Шагала, на большом медном подносе стояли бутылки, ведерко со льдом, бокалы. Повернувшись к ней спиной, он с безмятежной непринужденностью наливал джин и коньяк.

— Мне нравятся ваши картины, мистер Шор, — рассеянно сказала Лиза.

— Вы любите живопись? — спросил он, не оборачиваясь.

— Шагал мне не нравится.

— Ну, это совсем маленький этюд.

— Никак не могу заставить себя полюбить Шагала. Слишком уж лубочен, слишком нарочит в своем своеобразии.

— Свободное воображение — вот что самое важное. И единственно важное, Лиза, — сказал он, возвращаясь к ней с бокалами. Ее поразило его совершенно спокойное, как бы отрешенное лицо. — Я не смогу быть посредником, — сказал он твердо. — Это касается только вас и Ала.

— Извините меня. Извините меня, мистер Шор!

— Ничего, Лиза. Видите ли, я не знаю, что происходит между вами. И не должен знать. Все это сугубо интимные вещи.

— Интимные? — повторила она, подняв брови. — Никакого отношения к интимным вещам это не имеет, мистер Шор.

— Нет, имеет. И мне кажется, вы скоро убедитесь в этом.

— Тут другое. Все гораздо трагичнее. Ал утратил себя, мистер Шор.

— Не думаю, Лиза, — сказал он. — Например, письмо, которое он написал мне про полицейского, застрелившего паренька. Хорошее письмо, с юмором. Называет его «наш полицейский». Нет, это не письмо человека, который потерял себя.

— Ал умен. Слишком умен, чтобы выдать свое отчаяние в письме к вам.

— Ну, когда я буду писать ответ…

— Да, но куда вы пошлете ваше письмо?

— А, понимаю. — Он посмотрел на свой пустой бокал, отошел к столу и налил себе еще.

Она не могла отвести от него глаз. Плечи широкие и крепкие. Вьющиеся седые волосы следовало бы чуть-чуть подстричь на шее. Лицо без единой морщины, без единой складки, румяное. И весь он дышал спокойной силой. Глядя на коньяк в бокале, он отхлебнул и откинулся в большом кресле. Позади него на стене висела маленькая картина Модильяни — красивая девушка с длинной шеей. Голова Шора находилась прямо под головой безмятежной девушки.

— Чтобы сосредоточиться, человеку нужно одиночество, Лиза, — сказал он. — В настоящее время Ал, возможно, чувствует, что в своей сосредоточенности он должен быть один, совсем один. Так случалось и со мной. Это совершенно нормально. А может быть, Ал чувствует, что слишком много времени проводит вдвоем с вами.

Она встала, перешла к скамеечке возле его кресла, села, обхватила руками колени, почти касаясь головой его ноги, и начала водить пальцем по скамеечке.

— Ал теперь никогда не бывает со мной… он будто не видит меня, — сказала она тихо.

— Но разве вы не живете вместе?

— Это звучит странно, правда?

— Да.

— Так и есть, — сказала она и подумала, что сейчас расплачется. — Последние дни были мукой. Он либо гуляет, либо сидит у себя в комнате. А мне остается только слушать и ощущать эту страшную его поглощенность. Даже когда он ложится в постель и я пытаюсь его обнять, все равно я чувствую, что его мысли заняты чем-то другим. — Она откинулась, стараясь говорить весело и шутливо: — Вами, мистер Шор. Ах, мистер Шор, все-таки вам не следовало бы оставаться с нами и в постели!

— Для вас это должно быть ужасно, Лиза.

Она снова наклонилась к нему. Он погладил ее по голове, а потом, покраснев, сказал раздраженно:

— Эти университетские светила! Их дурацкое образование. Просто чудо, если у кого-то из них остались собственные мысли. Я этих светил избегаю. Но Ал… он не такой. Он очень умен. Почему он не может кончить эту проклятую работу?

— Не знаю. Может быть, причина — вы.

— Я?

— Он знает, что вы — тут и всегда готовы его поправить. Я теперь ни в чем больше не уверена. И Ал тоже.

— Но в вас же он уверен?

— Мне кажется, только во мне он и уверен.

— И все-таки он бежит от вас.

— Разве я такая уж непривлекательная, мистер Шор? Такая уж… — Голос ее прервался, и, прежде чем он успел ответить, она вскочила, взяла свой бокал, допила его и села на диван, низко опустив голову.

— Лиза, — сказал он и, когда она не ответила, подошел к ней. — Лиза, — повторил он, сумрачно глядя на нее, и в его голосе прозвучала грусть. — Ал вас простит, Лиза. — Но она не сумела разгадать его взгляда, а потом он отвернулся, словно ее глаза уносили его куда-то. — Это дом моей жены, Лиза, — сказал он.

— Я знаю.

— Скоро я уеду. Один. В Париж или Рим.

— Уедете?

— Вероятно, в чем-то я всегда одинок. Но моя жена меня понимает.

— Я знаю.

— Это наш укромный приют. У моей жены есть чувство юмора. От нее я научился нежности прикосновений, узнал чудесный запах женской плоти. Я столько узнал о том, что значит быть вместе. — Затем, словно недоумевая, зачем он говорит это отчаявшейся, почти обезумевшей девочке, которая глядит на него и ждет и тревожит его, он сказал с внезапным волнением: — Вы словно бы не из здешних мест, Лиза. То есть, может быть, теперь уже и из здешних, не знаю. Но какой бы вы ни были, где бы вы ни были, вас простят. Таких женщин, как вы, всегда прощают. На протяжении всей истории их прощали, потому что… ну… в вас есть настоящая щедрость любви, Лиза. И может быть, мужчине она не по силам.

— Если я так создана, значит, я так создана, — пробормотала она со вздохом. — Но никто не щедр ко мне. — Крепко обхватив руками колени, она смотрела на свои туфли — склонив голову набок, прижавшись щекой к плечу. Черные волосы падали ей на колени. Она купила эти туфли на прошлой неделе, светло-коричневые туфли из крокодиловой кожи с тупыми закругленными носами. Ал сказал, что она заплатила за них слишком дорого.

— Очень милый ковер, — хмуро сказала она. — Испанский?

— Узор испанский. Но вообще-то это индейский ковер.

— Неужели? — Потом, подняв голову, огорченно сказала: — Вот так я всегда. В конце концов, вы ведь не изъявили желания войти в наши жизни или хотя бы быть зрителем.

— Зрителем, — повторил он, садясь рядом с ней. — Зрителем чего?

— Того, что происходит с Алом и со мной.

— Послушайте, Лиза. Трудности с работой у Ала возникли еще до того, как я с ним познакомился. Это мне говорили вы.

— Да, помню.

— Ал мне понравился. И я постарался стать доступным. Вопреки всем своим природным инстинктам.

— Но что же вы сделали? Чем доступнее вы становились, тем меньше он, казалось, понимал.

— Что понимал, Лиза?