Кип понимал, что отец Батлер его уговаривает, и недоумевал — почему. Он взглянул на улицу, такую белую под чистым снегом, вспомнил дружные аплодисменты в зале, искреннее волнение публики. Глаза его сияли, когда он, покачав головой, тихо заговорил;

— Нет, нет… Скажите, что бы вы подумали о блудном сыне, если б он, вернувшись домой и увидев, как старик отец и все семейство готовят пир в его честь, приглашают в гости соседей и радуются празднику, если б он, разок взглянув на них, вдруг объявил бы, что не сядет за праздничный стол из-за того, видите ли, что ему не по душе, когда вокруг него столько шума поднимают? Что бы вы о нем подумали? Выходит, праздник должны отменить только из-за того, что он не в духе? Да он просто зануда, тупица самовлюбленный, где ему понять, что праздник этот для них — только тогда праздник, когда блудный сын радуется вместе с ними. Неужели вы хотите, чтобы я был таким?

— Любопытно…

— Что именно?

— Что тебе такое пришло в голову. — Отец Батлер задумчиво водил ногой в шлепанце по ковру. — Любопытная мысль… Неужели блудный сын до конца дней своих только и делал, что ходил с пира на пир? Неужели все приглашали его, чтоб был предлог лишний раз себя потешить? Может, это и было его занятием? А что же с ним сталось, когда празднества кончились…

Судья Форд, приговоривший Кипа Кейли к пожизненному заключению и двадцати ударам плетью, стоял как-то вечером в дверях бакалейного магазина напротив гостиницы «Корона», куда не достигали рубиновые лучи ее вывески. Шел снег, но он все стоял там, несмотря на бронхит.

В городе все знали, что он был против освобождения Кейли. Если в клубе кто-нибудь из молодых его членов ехидно осведомлялся за ленчем, читал ли он в газетах историю жизни Кипа Кейли, он в ответ лишь добродушно улыбался. Высокий, прямой, подтянутый, с серебристой, блестевшей на солнце бородой, ровно в четыре часа пополудни он спускался по лестнице городского муниципалитета, и всякий раз, видя, как нерешительно мальчик подает ему газету, судья знал, что в ней напечатан очередной портрет Кипа Кейли. На одном из последних снимков Кип стоял, прислонившись к собственной машине. На прошлой неделе судья видел Кипа в муниципалитете. Тот вразвалку, посмеиваясь чему-то, прямо-таки по-хозяйски прохаживался по коридору с самим мэром. А не далее как позавчера судья Хьюберт Макензи, этот старый сентиментальный добряк, пригласил Кипа Кейли посидеть с ним рядом, на судейском месте.

По утрам, до начала судебного заседания, судья Форд, усмехаясь, перебрасывал свежую газету стенографистке:

— Сегодня Кейли разглагольствует о питании и режиме для арестантов. Что ж, у людей потребность придумывать себе героя, — снисходительно говорил он. — Вот и находят героя, достойного их времени. — И мрачно добавлял: — Но, как бы то ни было, это крах моральных устоев.

От природы судья Форд был незлой человек. Он вышел из хорошей, влиятельной семьи. Его отец, один из крупнейших коммерсантов города, продал свой универсальный магазин и основал компанию. Судья Форд выражал надежду, что Кейли постарается больше не попадать в беду, но считал, что характер у него по самой природе своей мятежный и необузданный. И когда судье стало известно, что сенатор Маклейн, женские клубы, а также и мэр предложили кандидатуру Кипа Кейли в Комиссию по досрочному освобождению заключенных, он счел это издевкой над законом и порядком, которые чтил превыше всего на свете.

День за днем в зале суда, глядя в лица закоренелых преступников, он не раз вспоминал, как десять лет назад со скамьи подсудимых Кейли крикнул ему в лицо: «Не такой я, как вы! Не такой!» Охранники бросились к нему, потащили из зала, а он не унимался и все кричал на судью. Так что же в этом Кейли оказывает такое влияние на людей? Преступников с мутными глазами пугал этот особый интерес, который проявлял к ним судья. А судье хотелось узнать, может ли кто-нибудь из них так же, как Кип Кейли, воздействовать на людей. И желание видеть Кипа снедало его как тайная страсть, но, разумеется, он не собирался ей потворствовать.

В этот вечер он сказал жене, что пойдет пройтись, и вот очутился перед гостиницей «Корона». Люди входили и выходили, а он все стоял, смотрел на них и думал: «Двадцать лет назад такое было бы немыслимо. Люди стали чудовищно мягкотелыми. А какова молодежь! Все бегут посмотреть на этого каторжника, на то, как он зубы скалит. Может, и потрогать его хотят? О господи! Только взгляните на этих девчонок, послушайте их смех. Чего доброго, они пьяные. Разве такие могут во что-нибудь верить?»

Но все же он пересек улицу, миновал швейцара в синей униформе, вошел, остановился, прислушался. Потом вышел и опять остановился. «Что-то я озяб. Надо бы согреться», — сказал он себе, не спеша направился обратно и снова прошел мимо швейцара, и снова задержался под яркими огнями вывески, убеждая себя пойти домой. «Но я же не дал согласия на его освобождение, — оправдывал он себя, — мой долг проверить, что он тут делает». Судья вел себя как ребенок. Он еще раз прошел мимо швейцара, и тот приветствовал его, прикоснувшись рукой к шляпе. Теперь уж судье ничего другого не оставалось, как войти в вестибюль.

Курносенькая блондинка-гардеробщица окликнула его:

— Оставите пальто, сэр?

Он вздрогнул, обернулся и, кивнув ей, сказал:

— Нет, нет, спасибо.

Он сел к столику за пальмой, возле двери, в полной уверенности, что его никто не заметил, и заказал виски с содовой. В центре зала танцевали, негр играл на саксофоне, звучали высокие женские голоса. Но вот сквозь гомон, взрывы смеха он различил низкий голос, рокочущий, оживленный. Выглянув из-за пальмы, он увидел Кипа Кейли. Тот сидел за столиком с двумя юношами, по виду студентами колледжа. Лицо у него было таким же дерзким, отчаянным, как на суде, тогда, десять лет назад, но теперь это было лицо человека, у которого под ногами твердая почва. Плечи его казались исполинскими. Он что-то рассказывал, размахивал руками, замечая, как оживляются серьезные лица его слушателей, и походил на моряка, который вернулся из дальнего плавания и завлекает детей историями о своих приключениях.

«О чем он им рассказывает? Почему они на него так смотрят? — думал судья. — Мне бы только послушать, о чем он говорит, и можно будет уйти. Должен же я знать, что он тут делает». Он отодвинулся от столика и, прислушиваясь, вытянул шею. В этот миг Кип тоже повернулся, и его поднятая рука медленно опустилась. Судья понял, что тот его заметил.

Быстро допив виски, судья Форд пошел из зала, Кип бросился за ним вслед. И тут судье стало стыдно: он ведь тоже поддался любопытству, и его так же тянуло сюда, как любого мальчишку-школьника. Как он допустил, чтобы это безудержное любопытство подчинило себе его волю? Но возле гардероба он остановился, подождал Кипа, слегка покраснев, но все же улыбаясь.

— Почему вы не дали знать, что зайдете? — сказал Кип, протягивая руку. Почтенный вид судьи произвел на него глубокое впечатление. — Ваш приход так много для меня значит.

— Я мимоходом, встречался по делу с другом, — начал было судья, но, устыдившись лжи, сказал: — Меня интересует ваш случай. Как известно, я держусь вполне определенного мнения по этому поводу. Вы меня интересуете, Кейли.

— Как раз это мне и нужно. — Кип смотрел на побелевшую голову судьи, на его белую бороду и белоснежные манжеты, по контрасту с которыми так выделялись его морщинистые старые руки. — Да, много лет прошло с тех пор. Но я узнал вас с первого взгляда.

Судье не терпелось сделать выпад в надежде, что Кип чем-нибудь выдаст себя, и он с улыбкой сказал:

— Да, лет прошло немало. Зато теперь вокруг вас гремит музыка.

— Господин судья… Я бы хотел поговорить с вами. Насчет Комиссии по досрочному освобождению.

— Здесь не место для такого разговора.

— Не уходите… Вы просто не поняли меня. Ну почему вы не хотите отнестись ко мне по-доброму? — воскликнул Кип, удерживая судью за руку.