— Речь! — крикнули из зала.

Ему хотелось рассказать о работе, которой он мечтал заняться, но волнение перехватило горло.

— Выступите с речью, — требовали в зале.

— О нет, только не я, — сказал он смиренно.

Все сгорали от любопытства его услышать.

— Речь! Речь! — кричали ему. — Кип, ну скажите что-нибудь.

И тогда, вскинув голову, он заговорил:

— Конечно же, мне есть что вам сказать… хотя бы главное: до сих пор я мечтал, чтобы вы обо мне забыли, мечтал забыть сам себя… Но такой встречи с вами стойло ждать долгие-долгие годы. Даже если больше ничего нет впереди. Почти никого из вас я не знаю, но этот вечер, единственный в моей жизни, буду помнить до конца дней… Вашу отзывчивость, доброту… Ведь еще никому из вернувшихся на волю не оказывали такой поддержки. Сохраним же добрые чувства навсегда. Это главное… все, что можно пожелать. Лучше этого нет ничего… И еще: спасибо вам, спасибо! И всем — счастья в Новом году!

Он отступил назад из-под луча света и отер лицо носовым платком. Он не понимал, почему в зале так тихо. Но вот кто-то воскликнул:

— Ура в честь Кипа!

— Ура, Кейли!

— Урра, урра!

Это был его звездный час.

Ему необходимо было хоть на несколько минут остаться одному — так сильно он разволновался. Торопливо выбираясь из зала, он заметил, что кто-то машет ему у входа. Долговязый, рыжий, худой, там стоял отец Батлер, тюремный священник, и Кип подумал: «Как хорошо, что он приехал сюда в такой вечер».

Слепящий луч фонарика заплясал на широкоскулом веснушчатом лице отца Батлера, когда он облокотился на барьер гардероба. Это девушка-гардеробщица заигрывала с гостем. Откуда ей было знать, что под широким меховым воротником его тяжелого зимнего пальто скрывается круглый воротничок священника.

— Вот это отлично! — воскликнул Кип, подходя к священнику. — Какой же у меня счастливый Новый год!

— Быть может, напрасно я приехал сегодня, — сказал отец Батлер. Лицо у него было печальное — первое печальное лицо, которое Кип увидел за весь вечер.

— Что это вы такой грустный? — спросил Кип.

— Пожалуй, я всегда такой, когда приезжаю в город.

Но Кипу не верилось. Не верилось, что кто-то может быть несчастлив этой ночью. Он был так радостно возбужден, что даже отец Батлер, глядя на него, развеселился. Они под руку поднялись в комнату Кипа. Кип заказал по телефону для отца Батлера вина, спросил, где тот остановился, и стал уговаривать остаться переночевать — сам Кип ляжет на кушетке. Им о многом надо поговорить. Хотелось расспросить отца Батлера о тюрьме, об арестантах, с которыми там подружился. А больше всего хотелось узнать, что отец Батлер думает о его работе в гостинице и о встрече, которую ему тут устроили.

— Мне и во сне такое не снилось, — сказал Кип. — Вы все видели, все слышали?

— Они считают тебя своим чудом, — усмехнулся священник.

— Так вы были в зале?

Отец Батлер снял пальто, расстегнул воротничок.

— Застал самый конец, — сказал он и, оглядевшись, спросил: — Нет ли у тебя домашних туфель?

— Вот, наденьте мои, — ответил Кип, доставая шлепанцы. Он постоял молча, перебирая в памяти только что пережитое, потом сказал: — Поначалу я здорово струхнул.

— Сенатор тоже здесь, да?

— Он прямо как добрый король. И не только ко мне. Говорят, он жертвует благотворительным учреждениям сотни тысяч долларов.

— Такая щедрость обычно верный признак властолюбия, — сухо сказал священник, надевая шлепанцы и не глядя на Кипа. — Ну конечно, человек он хороший. Мне как-то странно было видеть его сегодня таким веселым. Прошлый раз, когда мы встретились, он был так встревожен. — Отец Батлер со вздохом облегчения вытянул ноги в шлепанцах. — Теперь мне легче, куда легче. — И он улыбнулся. — В зале я видел Дженкинса. Странная у него физиономия, все черты лица будто стертые, что это с ним?

Кип тоже улыбнулся, кивнул, вспоминая трогательную речь Дженкинса. Его потянуло прилечь отдохнуть, чувствуя рядом присутствие близкого друга. Лежать тихо и каждой клеточкой тела во всем ощущать обновление.

— Тебе хорошо сейчас, правда? — спросил отец Батлер.

— Да я просто счастлив.

— Никогда не видел тебя таким счастливым, — сказал священник.

— Но почему же вы такой невеселый?

— Да я вот все думаю…

— Знаю, о чем вы думаете.

Отец Батлер помедлил в нерешительности, потом проговорил с тревогой:

— Хочу понять, что все это значит… к чему ты стремишься, куда идешь?

— Куда иду? Да у меня столько планов, больших планов.

— О них-то я и хочу с тобой потолковать.

Из дансинга на углу вывалила шумная толпа, дикие голоса горланили песню: «Доброе старое время»[1]. Отец Батлер и Кип подошли к окну. Задрав головы, гуляки пели, а снег сыпал и сыпал им в лицо. Они пьяно покачивались, толкались, пока не повалились с визгом и воплями в сугроб.

— С Новым годом! — кричали они друг другу. — С Новым годом!

— Веселятся по-ребячьи, и все же как это здорово, — сказал Кип, — будто дети малые. А раззадорятся — так все готовы тебе отдать.

— Хорошо, если это добрые дары…

— Что?

— Разве не слышал о дарах, гибель несущих?

— Значит… вы мною недовольны, — сказал Кип.

Но в такую ночь разве мыслимо быть недовольным, это даже в голове не укладывается. Новый год захлестывает всех потоком веселья, а сыпучий снег, подсвеченный уличными фонарями, так чисто и бело устилает землю. Нет, Кип ничем не хотел омрачать себе радость.

— Быть может, и у нас там сейчас идет снег, — сказал отец Батлер.

— Когда выезжали, шел?

— Сегодня, наверно, повсюду снег.

И снова с улицы донесся взрыв смеха, а из ресторана звуки музыки. За окном большие белые хлопья уносились в темную ночь. Отец Батлер смотрел на них, ему чудилось, что они уносят с собой его одного. Но Кип, вопреки бурлящей в нем радости, памятью сердца был вместе с ним в том краю, где вот так же во тьму падает белый снег. И как прежде, они теперь добрые товарищи, попутчики, которые однажды вместе отправились в дорогу и после недолгого расставания снова встретились.

— В тюрьме столько говорят о тебе, — сказал отец Батлер. — И желают тебе удачи. И нет там ни одного, кто не обрел бы хоть малую толику надежды. Они считают — раз удалось выйти на волю тебе, значит, и у каждого из них есть свой шанс. Значит, Кип, ты теперь на том белом коне.

— Только я ведь не одинокий всадник?

— За тобой последуют многие другие.

— Те, кто пока за решеткой.

— Те, кто думали, что все для них кончено.

Отец Батлер затронул то, о чем Кип мечтал, и глаза его заблестели.

— Я буду помогать им теперь, как помогал там. Я хочу работать в Комиссии по досрочному освобождению заключенных.

И он рассказал отцу Батлеру, как пришла ему в голову эта мысль. Рассказал и о самоубийстве Стива Коника, напомнил о том, как умел убеждать людей там, в тюрьме, и похвастался, что сам мэр пригласил его зайти побеседовать об условиях содержания заключенных. Хорошо бы отцу Батлеру потолковать обо всем этом с сенатором.

— Вы ведь тоже всегда считались с моим мнением, — сказал Кип. — Ну кто еще мог бы справиться с такой работой лучше меня?

— Конечно, ты принес бы большую пользу, но удастся ли тебе в эту комиссию попасть?

— Так я же прошу: поговорите обо мне с сенатором, скажите, что я отлично справлюсь. Он человек очень влиятельный.

— Не забудь, что в этой комиссии судья Форд.

— Знаю.

— А судья Форд был против твоего освобождения.

— Ничего. Это же было до того, как я вышел из тюрьмы. — И Кип самоуверенно усмехнулся.

— Хорошо, я поговорю с сенатором, — пообещал отец Батлер и добавил со вздохом: — Но теперь, я вижу, ты не захочешь вернуться.

— Вернуться?!

— Я ведь приехал предложить тебе поработать у меня садовником хотя бы год, пока люди привыкнут, что ты на свободе.