Боузли молчал и отчаянно греб в ту сторону, куда она поплыла, но плотик почти не двигался.

— Господи, Боузли, — повторял он. — Господи, господи! — Он все еще не понимал своей мгновенной растерянности. — Я бы мог ее схватить. О господи, я бы мог ее схватить, — стонал он.

— Не могли, — крикнул Мейсон. — И я не мог.

В темноте они видели воду вокруг не дальше, чем на десять футов. Когда плотик соскальзывал с волны, все заслоняла покатая стена воды, а плотик кружило, и они уже не знали, в каком направлении искать. Если бы светила луна или хотя бы звезды!

— Больше десяти минут им не продержаться, — сказал Боузли.

— Нет, она крикнет. Мы ее услышим. Слушайте, Боузли, — сказал он с отчаянием.

— Сюда! Сюда! — кричал Мейсон. Это был тоскливый, беспомощный крик. Боузли тоже начал кричать. Они звали среди темноты и плеска волн.

— Слушайте! — внезапно сказал он. — Я слышу ее. А вы не слышите? Вон там. Я ее слышу. — Они прислушались и покачали головой. А он все поворачивался и показывал, пока Мейсон наконец не сказал мягко:

— Не мучайтесь зря, номер первый.

Плотик бесцельно покачивался на волнах. Он откинулся на спину. Ни Боузли, ни Мейсон, которые уже перестали кричать, не заговаривали с ним. Не заговаривали они и друг с другом. В этом долгом молчании он почувствовал, что совсем застыл и ослабел от потери крови. Его левая рука онемела до самого плеча. Мало помалу море совсем успокоилось, небо чуть посветлело и волны уже не стряхивали на плотик брызги пены. Наконец Боузли сказал:

— Вы меня простите, номер первый. Разве вы не знали, что она подружка Чоуна?

— Она не была подружкой Чоуна.

— Тогда я не понимаю, — сказал Боузли.

— Чего ты не понимаешь, Боу? — спросил Мейсон.

— Ты же слышал, как она кричала.

— Ну, слышал.

— Так что ты думаешь?

— Не знаю, — сказал Мейсон. — Только я знаю, что в истерике люди ведут себя как сумасшедшие.

— А у нее что — была истерика?

— Нет. Но…

— Я-то видел, что она его подружка, — сказал Боузли. — Я же это говорил, верно? Но чтобы она его так… Не может этого быть. — Он задумался, а потом глубокомысленно изрек: — А знаете, какой у нее был голос? Вот женщина с тремя детьми поймает мужа на обмане и кричит: «И думать не смей, сукин ты сын!» Верно?

— Ну, вообще-то… — сказал Мейсон. — В тот день, когда мы их подобрали и я сидел с ней в лазарете, так она, пока приходила в себя, говорила про него странные вещи… А, черт, не знаю. — И он уставился на воду. — Она мне очень нравилась. У нее был настоящий стиль. Как такой тип мог для нее столько значить? И, уж конечно, сумасшедшей она не была. Ведь правда, номер первый?

— Ну, кричала она, как обезумевшая.

— Обезумевшая?

— Как обезумевший тюремщик.

— Я не понимаю, сэр.

— Я тоже не понимаю, — сказал он с горечью, пытаясь убедить себя, что ни одна любящая женщина не была бы способна с такой яростной злобой закричать «вернись, сукин сын». И тут вокруг него сомкнулось необъятное, темное, леденящее одиночество моря, а онемение всползало по его плечу все выше, и его мысли, его судьба настолько утратили всякую важность, что он уцепился за воспоминание о тепле, которое пронизало все его существо, когда его ладонь легла ей на грудь и он прильнула к нему… Прильнула к нему под взглядом Чоуна, словно оба они знали, что в конечном счете Чоун не значит ничего.

— Черт, что я такое говорю? — сказал он тревожно. — Я просто не знаю. — Но его утешило это мгновение абсолютной тайной уверенности: ведь могло быть только так. — Что со мной, Мейсон? — спросил он внезапно. — Голова кружится…

— Дайте я ослаблю жгут на две-три минуты, — сказал Мейсон. — Наверное, это от нарушенного кровообращения. Вот так.

Он высвободил его руку из рукава бушлата и ослабил ремень. Рука сразу заболела. Мейсон попытался зажать разорванную вену так, чтобы не перехватить остальные сосуды, и его собственная ладонь обагрилась кровью.

— Может, это и неправильно, — сказал Мейсон. — Но инстинкт мне подсказывает, что так нужно. — Минут через пять он снова затянул ремень. — Вы опять потеряли много крови, — сказал он. — Но больше я ничего сделать не могу.

— Спасибо, Мейсон, — сказал он. — Вы великий врач. — Но ему стало еще холоднее. Легкое покачивание плотика убаюкивало его, и сквозь желанную дремоту он думал о наступающем утре: солнце поднимается все выше, солнце пропекает его кожу, жаркое солнце сушит его одежду, море и плотик залиты жарким солнечным светом. Он уснул.

Его разбудил голос Боузли. Он услышал: «Интересно, кто бы это?» — и открыл глаза. Небо просветлело пятнами, по более светлым пятнам величаво плыли большие темные облака, одно из этих величавых темных облаков разорвалось, и в лунном свете, который полился на плотик, он увидел, что Боузли перегнулся через борт.

— Джексон! — сказал Боузли. — Хотел бы я знать, что это с ним приключилось.

— Он думал поселиться в Кении, — сказал он. — В Кении у него дела пошли бы хорошо. Он был убежден, что знает, как обращаться с туземцами.

А когда они оттолкнули Джексона от плотика, чтобы он в одиночестве мирно плыл куда-то — возможно, и к Африке, — его внимание сосредоточилось на Боузли и Мейсоне, которые, будь они час назад на берегу, наверное, подрались бы, и он поставил бы на Мейсона: Мейсон явно говорил серьезно. Плотик соскользнул в ложбину, потом вплыл в мерцающую лунную дорожку. Светло было как днем, и он смотрел на Мейсона с Боузли, и оба они ему очень нравились. Два совершенно необходимых человека. И ему очень повезло, что здесь с ним двое таких отличных людей. Он снова задремал, а когда проснулся, то услышал, как Боузли рассуждает про такси.

— Пожалуй, я снова за баранку не сяду, — говорил он. — Знаешь, я был в отеле в Галифаксе, и этот тип объяснял про пластмассы. Предприниматель. Он сказал, что после войны пластмассы выйдут на первое место. Все на свете изготовляется из пластмасс. Ну прямо все. Миллионы можно заработать, если не прозевать. Так почему бы мне не заняться пластмассами? — В холодном блеске его голос звучал громко и дружески.

— Ладно, Боу, значит, ты займешься пластмассами.

— И скоро разбогатею.

— И предложишь мне местечко, а? — Тут Мейсон переменил тему. — Я как раз подумал, Боу, что ты, пожалуй, очень верную вещь тогда сказал.

— Вот удивил! Ну, и что же я сказал?

— О том, что, когда тебе страшно, хватаешься за пустяки, за мелочи, связанные с берегом. Вот, например, — и он похлопал себя по груди, — фото моей сестренки, тут у меня под свитером. Лежало в моем сундучке. Почему я вдруг решил, что мне нужно взять это фото с собой?

— Пожалуй, я знаю, — глубокомысленно сказал Боузли.

— Так почему?

— А такие бессмыслицы делаешь, сам не зная почему. Возьми меня. У меня в ящике лежала пудреница одной дамочки. Я ее вынимал, нюхал и вспоминал про то и про это. Ну, и когда в нас врезали, я поглядел, что бы такое схватить, и знаешь, что я схватил? Эту дурацкую пудреницу.

— Дешевую штучку, которую в любой день можешь найти у Вулворта.

— Я и дамочку в любой день могу найти у Вулворта.

— Так зачем же ты ее схватил?

— Просто чтобы что-то напоминало про берег, про безопасность, понимаешь? Раз спасают такую мелочь, как пудреница, то уж ты-то поважнее, чем пудреница, вот и чувствуешь, что и тебя кто-то схватит и спасет…

— Это все чушь собачья, — сказал он резко, словно на самом деле они говорили про то, как Джина обняла его, и втолковывали ему, что просто он оказался рядом, просто напомнил ей про берег и про безопасность. — Объясняли бы вы это Чоуну, — сказал он. — Поглядели бы, поверит он или нет. Он не поверил бы. Не то сидел бы он сейчас здесь.

— Все в порядке, номер первый, — тихо сказал Мейсон.

— Конечно, все в порядке.

— Ну, Чоун знал, что ему конец, — сказал Боузли.

— Я про это и говорил.

— Человек знает, когда ему конец, — сказал Мейсон. — Внутреннее кровоизлияние, и боль, наверное, была страшная.