Солнце не всходило долго, за горами пряталось, но дорога, когда всмотрелись, уже запылила. Нужно спешить! Нужно быстрее потеряться в толпе беженцев!
— Пойдем, доченька…
Абалова входила в роль. По легенде она — мать, зовут Елизаветой, Лизой, а Шура, маленькая, худенькая, — ее единственная, ее ненаглядная, которую вот и спасает от беды. Вы, наверное, не забыли недавнее обращение Поляковой к Абаловой «Мама»? Теперь поняли почему? Отсюда оно, из сорок второго года, на всю жизнь, выходит, осталось.
Запрятав десантный мешок с рацией, разведчицы сделали первый шаг. Мать и дочка… беженки… Бедные, несчастные скиталицы… Кому придет в голову усомниться? А это, до поры до времени замаскированно, шла Красная Армия. Уже наступая, уже вперед…
Полякова продолжила беседу, возвращаясь к тому, что запомнилось ей больше всего при встречах с советскими людьми на оккупированной территории.
— Гестапо свирепствует, массовые аресты чуть ли не каждый день: не так взглянул на них, на оккупантов, не захотел работать на «великую Германию», не побоялся высказать доброе слово о Советской власти. И вот наигоршая беда — немцы эшелонами вывозят к себе на каторгу взрослое население. Ксения Николаевна тоже подпадает под этот приказ. Что делать? Идем, не мешкая, в городскую больницу, толкаемся, присматриваемся к персоналу и… делаем выбор. Перед нами врач — старая женщина, давно, говорит, здесь, с первых пятилеток. Плачет она, плачем и мы. «Не сможете ли дать справку о какой-нибудь болезни?» — просим в открытую. К тому же видите — хромота, нельзя ли на перевязку ходить? Смотрит, думает, потом лицо озаряется скупой улыбкой: «Дам, конечно, дам!» Тут же все выписала, печать сходила поставила, ногу забинтовала, научила, как сильнее хромать, и обняла на прощание. Справка та больничная была для нас не хуже оккупационного аусвайса, заменявшего паспорт. Мы могли беспрепятственно передвигаться по городу — вот что главное!
Александра Капитоновна передохнула и, помолчав, спросила:
— Думаете, просто пойти на такой рискованный шаг, на какой пошла наша неожиданная знакомая из пятигорской больницы? Ведь за это, в случае обнаружения, концлагерь — самое легкое наказание…
И еще эпизод. Полякова буквально преображается, молодеет, будто опять пробирается к месту десантирования за рацией; нашла потайной свой бесценный клад, заложила в корзины через коромысло, не успела пройти и километра — летучий патруль, немец заорал: «Кто такая? Откуда? Куда?» И рукой в одну из корзин. Сердце, не скрывает Александра Капитоновна, зашлось от страха. «Вон моя хата, — заныла плаксиво, — отпустите…» Солдат повернулся к хутору, серевшему неподалеку: «Там?» Она ответила обрадованно: «Да, да…» Только рано обрадовалась: патрульный толкнул ее грубо, дескать, иди, и пошел следом. Решил проверить, правду ли говорит, к тому же поживиться надеялся. Ноги приросли к земле, вся опустошенно обмякла: кто там, в той хате? Помогут ли? А может, отвернутся? Боже мой, боже! Хата ближе, все ближе, провожатый сапогом толкнул дверь, у печки возилась женщина, перепугалась насмерть, а я, продолжает Александра Капитоновна, бросилась ошалело к ней: «Мама, мама, вот и я вернулась!» Хозяйка прижала меня к себе, причитая: «Доченька, родная моя…» Солдат со злости схватил крынку молока, стоявшую на столе, выпил залпом и, не проронив ни слова, отправился восвояси. Почему она так поступила? Кто ей приказал? Потому что советским человеком была, ответила сама себе Полякова. Честное сердце ей приказало! Доброе сердце!
Мы слушали боевых соратниц, и привычное, вроде бы ясное обретало новые краски, поднималось в моральной, нравственной цене. Нам нельзя, ни в коем случае нельзя забывать в суете и суматохе буден даже о малости, касающейся служения Родине, борьбы, победы; в летописи должно все сохраниться, работать на сегодняшний и завтрашний день.
Пока Полякова ходила за рацией, на что ушло без малого четверо суток, Абалова, пользуясь медицинской справкой, исходила почти весь город, нанесла на карту памяти немецкие военные объекты, подсчитала, сколько эшелонов проследовало к фронту и обратно, с чем конкретно.
— Вот тебе, Шура, работа. Тут все выведено…
Сноровисто, обучено развернули антенну, благо хозяев не было дома. Мама Лиза устроила на кухне шумную уборку, дочка же взялась за телеграфный ключ. Эфир был переполнен треском, шумом, каким-то писком, и требовалось искусство, мастерство, чтобы пробиться к своему адресату. Полякова вздрогнула от радости, услышав: «Я — седьмой, принимаю… Я — седьмой, принимаю…» И — пошло, дробное, пульсирующее: точка — тире, точка — тире. Там, в Центре, поймут: это — штаб, это— склад с боеприпасами, это — ресторан для господ офицеров…
Радиомост Пятигорск, квартира в одном из домов 9-й линии Красной Слободки — разведотдел фронта действовал безотказно.
Гитлеровские орды осатанело рвались на Кавказ: нм позарез нужна нефть Грозного, Майкопа, Баку.
Разведотдел зачастил с заданиями, ни дня не пропускал, и каждое распоряжение шло с напоминанием «срочно! срочно!».
— Нужно во что бы то ни стало сорвать готовящееся наступление врага! — этим жила Ставка, этим жило командование Северо-Кавказского фронта, этим жили они, две женщины, рядовые невидимого фронта. Перед нами три радиограммы Абаловой и Поляковой, получившие высокую оценку. Архив бережно сохранил и размашистое: «Молодцы!», и итоговое заключение: «Цели уничтожены».
Давайте вместе вчитаемся в эти документы. Они и сейчас пахнут порохом.
Лиза — Центру
«По многодневному наблюдению на аэродроме, „приданном“ нам, к вечеру, не ранее 17 часов, скапливается до 70–90 самолетов. Летчики обычно отдыхают в одноэтажном здании, переделанном из старого ангара, по пути от вас — в левом углу. Там для них и столовая, бильярдная, небольшой кинозал…»
Нетрудно представить настроение советского авиационного командования! На второй же день был совершен бомбовый налет. Аэродром вышел из строя минимум недели на две. С зари до зари копались в руинах тодтовские подразделения, в подмогу им начальник полиции сгонял до полутысячи местных жителей… «Шнель! Шнель!» — это слово, как бич, висело над аэродромом.
Однажды, вернувшись из того района, Полякова поделилась радостью:
— Бетонные полосы пусты, нет уже самолетов, значит, боятся.
— Боятся? — встрепенулась Абалова. — А почему же, прислушайся, гул временами стоит?
Мать, потом дочь обследовали все заново, и самолеты, заходящие на посадку, обнаружили, но что такое — на прежнем месте, как бывало, их нет? С шестого этажа жилого дома бетонка просматривается. Пусто. Куда же они подевались? Немцы, оказывается, пошли на хитрость. «Юнкерсы» и «мессершмитты» сходили с главной полосы на короткие ответвления и прятались под сенью высоченных, широколистных деревьев.
Лиза — Центру
«Аэродром действует по-прежнему, самолеты маскируются в лесополосе, вчера насчитали сорок шесть хвостов…»
В ту же ночь город пробудился от рева советских бомбардировщиков. Многие фашистские машины, разбойничавшие днем над нашим передним краем, не поднялись, не ускользнули от возмездия. Сгорела и лесополоса… Абалова, демобилизовавшись, не раз приезжала сюда, с душевным трепетом вспоминала все как было…
А эта, третья радиограмма, особенно волнует. Днем, находясь в центре, Шура увидела у гостиниц «Бристоль» и «Эрмитаж» скопление дорогих автомобилей. По внешней атрибутике высшему начальствующему составу принадлежали. Повсюду — патрули, и не только в форме. Сама обстановка наэлектризована. Девушка мгновенно насторожилась. Чувствуется, происходит или будет происходить нечто важное. А что и когда? В гостинице «Эрмитаж», куда будто ненароком заглянула, случайно подслушала слова администратора: «…Завтра в 12 в городском театре совещание, видишь, каких персон принимаем». Разговаривая с приятелем, он на девчонку и внимания не обратил. Шура — к театру, там генеральная уборка. Все взбудоражены.
