Эту телеграмму я никому не показывал. Даже жене. Я превратил ее в тайный талисман для себя.

После ряда «чисток» меня вдруг опять забыли. На месяц. Продолжали только делать какие-то уколы, и все.

Я вновь стал просить:

— Разве нельзя сделать что-нибудь радикальное! Неужели невозможно? У вас столько всяких методов!

Профессора отвечали:

— От добра добра не ищут!

— Какое же добро?! Где оно?! — Я показывал на свои свищи. — Это?

Меня успокаивали:

— Главное, чтобы не было хуже. Не дергайтесь понапрасну, успокойтесь и ждите.

Я восклицал:

— Сколько же ждать! Прошло почти полтора года!

Ответ был очень «мудрым»:

— Столько, сколько будет нужно…

Надо было что-то предпринимать. Я вспомнил об одной знакомой, восторженной почитательнице моего таланта — как будто у нее был весьма влиятельный отец. В свое время, еще до женитьбы, я серьезно был увлечен ею.

Я ей позвонил она страшно обрадовалась, спросила, как мои дела. Я вкратце обрисовал ей свое незавидное положение и попросил помочь мне. Она пообещала.

Через неделю Зайцеву позвонили:

— Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год, и никаких результатов. Вы уж сделайте что-нибудь.

Вокруг меня сразу поднялся переполох. Опять собрался представительнейший консилиум, вновь пошли осмотры, рентгеновские снимки. Наконец в который уже раз меня повезли в операционную и зачем-то под наркозом удалили еще один секвестр. Произошла обычная помпа. Сигнал получили, на него немедленно отреагировали, и все это видели.

Через два дня из ноги опять засочился гной.

Я окончательно понял: «Все… В этом институте мне не помогут».

Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву. Повод к нему дал я.

Когда жена вошла в палату, я обнимал за талию смазливую медсестру.

Людмила взорвалась:

— Вон! Вон отсюда сейчас же!

Перепуганная медсестра мигом вылетела в коридор.

— Негодяй! Мерзавец! — Жена обрушила на меня все, что у нее давно рвалось наружу. — Я кручусь, мотаюсь, а он? И это вся твоя благодарность? Подлец! Всю жизнь ты думал только о себе! Эгоист, скотина!

— Все! Можешь гнить здесь хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека!

Хлопнув дверью, Людмила выскочила из палаты.

На другой день я сбежал на своих костылях из больницы и подал заявление на развод.

Узнав об этом, Людмила явилась ко мне, разъяренно объявила:

— Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю тебя нищим!

И опять исчезла.

И вправду — стало хуже. Не от болезни, не от ее угроз — прежде всего от одиночества. Я остро ощутил, что вот теперь я уже по настоящему один.

Через месяц я не выдержал и пошел мириться с Людмилой. Стоял канун двадцатилетия со дня Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама столица, нарядны. На фоне предстоящего празднества я со своими костылями выглядел как-то нелепо…

Войдя в квартиру, я остолбенел. В двух больших комнатах супруга врезала новые замки и перетащила туда почти всю мебель. В моей, двенадцатиметровой, стояли лишь тахта, письменный стол, стул, надо всем висела запыленная голая лампочка на проводе. Странно, эта лампочка меня сразила. Я вдруг увидел в ней как бы самого себя. Такого же одинокого и изуродованного.

Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго лежал неподвижно. Во мне зарождалось отчаяние. Когда стало невмоготу, я поднял закованную в гипс и железо ногу в изо всей мочи трахнул ею по спинке кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Сжав зубы, я с яростью колотил ногой, стремясь разбить этот ненавистный гипс в мелкое крошево. На грохот прибежала сестра-сиделка, увидев, что я делаю, вскрикнула и исчезла. В палату ворвались четыре санитара, они навалились на меня. Я бешено сопротивлялся, пытался ударить ногой хоть еще раз. Наконец меня скрутили, привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и искореженную конструкцию, он холодно проговорил;

— Завтра же вас выписываем.

И ушел.

Да, это была настоящая истерика. Я, как говорится, дошел до кондиции. И вдруг пришла трезвость. Привязанный, тяжело переводя дыхание, я очень спокойно подумал:

«Все. Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего».

Меня, разумеется, не выписали, заменили аппарат Шамшурина на гипс и оставили до тех пор, пока не заживут вновь образовавшиеся раны.

За это время, пока я оставался в больнице, я, практически не выходя из палаты, развелся с женой, разделил имущество и разменял квартиру. Все делал Кислов, единственный человек, на которого я мог положиться. За его помощь я ему благодарен и по сей день.

Разбитая нога наконец зажила, но остеомиелит, как и следовало ожидать, остался. Со свищами, в гипсе до колена, меня выписали. При этом благосклонно пообещали: если я буду хорошо себя вести, мне со временем сделают гомопластику — вместо моей кости поставят трупную кость. Я, больной почти с двухгодичным стажем, знал, что, кроме удачных исходов, бывает и так, что трупная кость, рассасываясь в организме, может вызвать вторичный остеомиелит. А мне это преподносили как «дар божий».

На костылях я приковылял в свою новую квартиру. Сел на стул. Вокруг тишина, пусто. Отыскав старую книжку, я позвонил одной из своих прежних подруг, Вике. Мы встретились, отправились в ресторан. В такси Вика без умолку болтала, рассказывала, как теперь живет какая-то Райка или Ленка, как кто-то с кем-то окончательно поругался, а их приятель уехал за границу… В общем, всякую чепуху, которую я, по ее мнению, должен был помнить. Я кивал ей, поддакивал и думал о своем.

В ресторане мы заказали коньяк, цыплят-табака, ассорти. В больнице я соскучился по хорошей пище. Вика случайно уронила нож, я поднял его, отложил в сторону. Подошел официант, я попросил принести другой. Он вежливо кивнул, удалился.

Через три стола сидела какая-то компания. Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой:

— Привет! Как здоровье? Я откликнулся:

— Нормально! Спасибо. Вика спросила:

— Кто это?

Я пожал плечами:

— Понятия не имею.

— А чего же отзываешься?

— Почему бы нет, если человек интересуется твоим здоровьем? Или не так?

— Вообще-то да, — согласилась она. — Правильно.

Вскоре тот же мужчина подошел к нашему столу, положил мне на плечо руку.

— Митек, — сказал он, — я тебя приглашаю за наш стол. На две рюмки, не больше.

Я благодарно улыбнулся:

— Спасибо. Но я не пью, а потом я не один…

Он оказался настойчивым:

— А я приглашаю с дамой.

Я повторил:

— Нет, нет. Спасибо.

Мужчина не отошел и долго смотрел на меня задумчивым взглядом. За ним с интересом наблюдала его компания. Наконец он укоризненно проговорил:

— У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь.

Я внимательно вгляделся в него:

— Если честно, то и вправду не знаю.

— А в Киеве? Помнишь?

— Нет.

Мужчина не отставал:

— В гостинице еще вашей?

На всякий случай я спросил:

— В коридоре?

Он обрадовался:

— Точно!

— Тогда и подавно не помню.

Человек с сожалением посмотрел на меня:

— Нехорошо так, Митек. Нехорошо. — И отошел.

Вика спросила:

— Зачем ты так?

— Как?

— Сначала поздоровался, а теперь…

— Но если я действительно его не знаю?..

— А вообще-то верно, — опять согласилась она. — Так ему и надо! Не будет хвастать перед своей компанией, что тебя знает. Да где же нож? Официант обещал принести. Забыл, наверное.

Я взял сложенные под столом костыли, поднялся и поковылял за ножом на кухню, слегка наступая на ногу, закованную в гипс.

Когда я возвращался, все тот же мужчина придержал меня за рукав, произнес:

— Может, ты посидишь с нами все-таки?

Я повторял:

— Извините, но не могу. А потом зачем?

Кто-то из компании ухмыльнулся:

— Побеседуем. Может, еще и память о тебе почтим.