Лекарь водил Ушакова от комнаты к комнате, показывал, объяснял, что к чему. Там, где больные были не так тяжелы, они задерживались дольше обычного, расспрашивали, откуда родом, каких полков или ополчений, есть ли у них жалобы, просьбы. Вопросы задавал обычно Ушаков. Хотя и был он в партикулярном, по одежде он отличался от лекаря, больные угадывали в нем далеко не рядовую личность, называли не «благородием», как лекаря, а «превосходительством» или "сиятельством",

Осмотром солдатских палат Ушаков остался доволен. В них были заняты все койки. Но в госпитале оставалась еще комната, которую берегли для офицеров.

— А в той комнате есть кто-нибудь? — поинтересовался Ушаков.

— Пока один больной, — отвечал лекарь. — Второй день, как положили. Сказывает, будто с вашим превосходительством лично знаком, — добавил он с сомнением.

— Как фамилия?

— Кажется, Арапов.

— Арапов? А вы не ошиблись?

Опередив лекаря, Ушаков первым вошел в офицерскую палату. Койка больного стояла у голландки, больной лежал на ней, укрытый одеялом до самого подбородка. Неподвижное лицо его было мертвенно-бледно. На звук шагов большие серые глаза его открылись, и по лицу будто свет пробежал. Это был действительно он, Арапов.

Лекарь подставил к койке стул, и Ушаков сел к больному так близко, что мог достать рукой его лицо.

— Александр Петрович, узнаете меня?

Арапов смотрел на него, не отвечая, и, пока смотрел, глаза его наполнялись слезами.

— Здравствуйте, Федор Федорович, — наконец, проговорил он, и губы его тронуло подобие улыбки. — Как вы тут?..

— Я-то ничего, — желая приободрить его, весело отвечал Ушаков. — А вот ты, брат, кажется, малость оплошал. Где так тебя?

— Недалеко от Смоленска.

— Тяжело?

— Сейчас лучше стало.

— Как же ты, брат, на войну попал, да еще в пехоту? Ты же к Сенявину поехал.

— Долго рассказывать…

Ему было трудно говорить, Ушаков это понял и прервал его:

— Ладно, ты устал. Оставим до завтра. Завтра я непременно приеду, и мы наговоримся вдоволь. Сейчас скажи только про Сенявина: куда его определили после возвращения в Россию?

— В Ревель вернули портом управлять. Слышал, будто в отставку собирается.

Ушаков с сомнением покачал головой:

— Рано ему в отставку-то.

— Рад бы на службе остаться, да не дают ему настоящего дела.

Ушаков пожал ему руку, с болью почувствовав, какой она стала худой и беспомощной.

— Прощай, Александр Петрович! До завтра!

Выйдя из палаты, Ушаков спросил лекаря, как опасно состояние Арапова.

— Я уже говорил, тяжел… — отвечал тот. — Пулевое ранение. Кости, правда, целы, но внутри что-то задето. И пуля там осталась. Боюсь, внутри у него что-то кровоточит. Да еще старая рана открылась. Плох, очень плох, — сказал в заключение лекарь, — может не выжить.

— Надо, чтобы выжил, — строго предупредил Ушаков.

Лекарь вздохнул и ничего не сказал в ответ.

На другой день Ушаков приехал с гостинцами — привез моченых яблок, смородинового сиропа, меду, буженины, домашних пирогов с калиной, вяленых лещей, грибов маринованных. Увидев все это, Арапов благодарно улыбнулся:

— Столько здоровому человеку за неделю не съесть, а я… Куда мне столько?

— Ничего, управишься, — отвечал Ушаков. — Лекарь говорит, тебе нужно много есть, иначе не поправишься. А поправиться ты должен. Если не поправишься, с кем тогда весной на Мокше щук буду ловить?

По сравнению со вчерашним днем Арапов выглядел лучше.

— Сколько пришлось быть у Сенявина? — поинтересовался Ушаков.

— Три года.

— Первое ранение было при нем?

— Память об Афонском сражении.

— Я читал в газетах, да и Чичагов что-то рассказывал…

— Жаркое было сражение. Сенявин действовал по вашей тактике.

Ушаков, довольный, одобрительно покивал головой:

— Было время, когда Сенявин чинил мне неприятности, пребывал в стане недоброжелателей моих. А все ж я его всегда ценил. Зело талантливый флотоводец.

— Это верно, Федор Федорович, — сказал Арапов. — Всем выдался адмирал — и умом, и душой. Отчизне предан безмерно. Люблю я его. А государь почему-то не жалует, — добавил он с горечью.

— Всем царям не угодишь. Главное, чистую совесть перед Отечеством иметь. Цари меняются, Отечество остается. Впрочем, довольно об этом, — сказал Ушаков, нахмурившись. — Расскажи лучше о себе: ведь есть о чем рассказывать.

— Рассказывать, конечно, есть о чем…

Арапов вдруг замолчал. На его лице выразились страдание, появился пот. Было видно, что он терпел страшные боли, имевшие начало где-то внутри иссохшего тела. Ушаков в растерянности стал поправлять под ним матрац, подушку. Арапов глазами попросил не трогать его. Он мучился молча, мучился минуты две или три, а когда боли наконец стихли, болезненная напряженность на лице сменилась выражением виноватости.

— Странно… — заговорил он усталым голосом. — Когда к человеку приходит телесная беспомощность, ему не остается ничего другого, как заниматься воспоминаниями да размышлениями. И знаете, о чем я размышляю? — Ушаков промолчал. — Я размышляю, — продолжал Арапов, — о вывертах своей судьбы… Когда думаю о прожитом, мною овладевает чувство, будто однажды дорогу мне перешел злой дух, я в испуге шарахнулся со своей дороги на другую и с тех пор иду этой чужой дорогой, занимаюсь не своим — чужим делом… Я делал всегда не то, что следовало бы делать. Это чувство не оставляло меня даже в эскадре Сенявина. И в этой войне с Наполеоном я тоже не имел своего настоящего места. Вроде бы находился вместе со всеми и в то же время чувствовал себя чужаком, которому место на обочине.

— Подобные мысли приходят не только к тебе, — грустно промолвил Ушаков.

Глядя на Арапова, Ушаков вспомнил о встрече с монахиней из Темниковской обители, которая вместе с другими черницами собирала пожертвования на войну, — о той самой, в которой он каким-то чутьем угадал бывшую невесту Арапова. Подумал: сказать сейчас о ней Арапову или не сказать? Решил пока не говорить. Напоминание о пережитых страданиях могло бы только усугубить его состояние, к физическим болям прибавить боли душевные. К тому же может вдруг выясниться, что это и не она вовсе, что он, Ушаков, просто ошибся, приняв монахиню за невесту Арапова… Нет, обо всем этом лучше пока помолчать. Лучше сначала поговорить с ней, монахиней. Если подтвердится, что это действительно та, за которую ее принял он, Ушаков, тогда другое дело, тогда стоит рассказать ей все самой, и пусть она сама решит, как быть. Вернется к нему — хорошо, не вернется — все останется, как было…

Вошел лекарь, неся в руках два котелка с каким-то варевом. Поставив котелки на столик, сказал Ушакову:

— Прошу прощения, Федор Федорович, время обеда, больному подкрепиться надо.

Ушаков кивнул Арапову:

— Я утомил тебя, не обессудь. Приеду завтра. Теперь я буду ездить сюда часто.

— Спасибо, Федор Федорович!

Арапов смотрел на него тем продолжительным преданным взглядом, каким могут смотреть только истинные друзья, не привыкшие выражать верность дружбе словами. И от этого его взгляда Ушаков почувствовал смущение, он заторопился и вышел за дверь, не сказав больше ни слова.

Ушаков пошел к протоиерею Асинкриту. Решение пришло в последнюю минуту: пойти и все рассказать духовному сановнику. Отцу Асинкриту не составит труда пройти в женскую обитель и встретиться с той, кто, быть может, Арапову сейчас более всего нужен. Божьим служителям легче договориться между собой.

Протоиерея Ушаков застал за Библией. Увидев гостя, Асинкрит оставил чтение и пригласил к столу. Беседа между ними, как всегда, полилась непринужденно, с обоюдной откровенностью, без недомолвок.

Сначала поговорили о госпитале, о больных вообще, потом Ушаков рассказал об Арапове и его невесте, соблазненной и обманутой одним ничтожным человеком, о том, что эта женщина, возможно, находится в Темникове, в женской обители. Асинкрит был взволнован его рассказом.