— Идем перпендикулярно берегу по счислению, Михайло Дмитриевич, так, по крайней мере, не влезем в могилу между рифами. Усильте наблюдение. Где-то должны быть приметные острова у Дервента. Припомните, на «Мирном» в сих местах проходили. Вызовите Ивана Антоновича. Все в три пары глаз вернее.

Дождь кончился, но теперь плотный туман окутал корабли. Потянулись томительные минуты. Неизвестность на море порой угнетает сильнее явной опасности.

— Слева высокая скала! — крикнули с салинга.

Через несколько мгновений в разрыве пелены тумана в окуляре подзорной трубы четко обозначился каменистый утес. Лицо командира озарилось улыбкой.

— Слава Богу, это же Мюстон! Иван Антонович, взгляните, — он передал подзорную трубу Куприянову. — Приводитесь к ветру, вход в пролив правее, два румба по компасу.

Спустя полчаса туман рассеялся, и прямо по носу показался обрывистый мыс. Слева от него на прибрежных скалах чернели останки разбитого купеческого брига. Едва корабли успели войти в пролив, как вслед им ураганный ветер обрушился на остров. К вечеру следующего дня шторм несколько стих, и корабли перешли на рейд порта Дервент. Наконец-то матросы вдоволь напились свежей береговой воды. Помимо обычного ремонта и пополнения запасов воды и провизии, начали заготовку дров и угля. На берег съехала команда матросов с мичманами Домашенко и Путятиным и направилась вверх по реке.

Прошло три дня, и как-то вечером на шлюпке из порта местный матрос доставил записку от губернатора. Тот сообщал, что береговая команда взбунтовалась, просил принять меры.

Лазарев сначала опешил. Много неожиданных докладов слыхал и донесений получал, всякое случалось, но такое как снег на голову. Но понемногу стал догадываться. В последнее время в кают-компании офицеры сквозь зубы нет-нет да и сетовали на Кадьяна. Зуботычины, издевки над матросами осуждали. Лазарев крикнул вестового, вызвал Анненкова и Завалишина, зашагал по каюте.

Инструкции предписывают ему немедленно пресекать жесточайшим образом все возмущения, а зачинщиков судить военным судом. С другой стороны, он, пожалуй, тоже виноват, не замечал своеволия Кадьяна, давал ему поблажку, смотрел сквозь пальцы на обращение с матросами, а тот признавал в основном мордобой. Эка ему навязался этот Кадьян. Но и его по головке не погладят. За сокрытие бунтовщиков командира ждет суровая кара.

Плотно притворив дверь, объяснил офицерам:

— Вы, Дмитрий Иринархович и Михайло Дмитриевич, с матросами общаетесь более других. Прошу вас немедля съехать на берег, употребить все свое влияние и утихомирить бунтовщиков, а зачинщиков изъять и тот же час на корабль доставить.

Позвал Егора Киселева, поманил пальцем:

— Матросы на баке о чем толкуют?

Вестовой переминался с ноги на ногу. Повел головой вбок.

— По-разному, вашбродь. Так что, все господа по делу матроса потчуют, по совести, всякое бывает. — Егор шмыгнул носом. — Токмо их благородие старший офицер частенько прикладывают ручку не за дело, а так, для острастки, наперед, значит. Матросику такое в обиду. Зубов-то во рту наперечет…

Лазарев усмехнулся про себя, отпустил вестового.

Томительно тянулись часы ожидания. Утром на палубу поднялись Завалишин и Путятин. Сдав вахтенному офицеру под арест четырех матросов, они прошли к командиру.

— Вся первопричина, Михаил Петрович, в Кадьяне, да вы про то и сами ведаете. Матросы утихомирились, нынче все в работе, зачинщиков привезли, кроме одного Станкевича Станислава, так и не вернулся из леса. Матросов едва уговорили под слово офицера, что сурово казнить не будут. К тому же они добровольно из лесу пришли, — закончил Завалишин.

Зачинщиков Лазарев, больше для проформы, всех разжаловал в низший разряд. Долго беседовал он с глазу на глаз с Кадьяном. В кают-компанию тот пришел злой, не поднимая глаз на офицеров, молча поужинал и вышел.

Наутро «Крейсер» и «Ладога» снялись с якорей и направились к острову Таити.

В тропики «Крейсер» вступил под полными парусами. Теперь его не обременяла тихоходная «Ладога». Постоянные шквалы с дождем и градом разлучили шлюп с фрегатом, и они продолжали плыть самостоятельно к месту встречи — острову Таити.

После вахты промокший до нитки Нахимов спустился в каюту. Переодевшись, он заглянул к Завалишину. Тот сидел на койке с раскрытой книгой, задумчиво смотрел в оконце, сплошь покрытое сеткой дождя.

— О чем грустишь, Дмитрий? — Нахимов опустился в кресло.

Завалишин отложил книгу.

— Который раз размышляю о неприятном случае в Дервенте…

— Бунтовщиков может оправдать лишь необузданный нрав Кадьяна и его нечистоплотность. А впрочем, — Нахимов устало прикрыл глаза, — корабль подобен весьма сложному механизму, вроде хронометра. Каждый винтик, гвоздик должен быть на месте и строго свой маневр исполнять. В противном случае — погибель. Посему, — Нахимов насмешливо прищурился, — почитаю все средства употребимыми для пользы службы. О том же и Михаил Петрович повседневно толкует.

— Не мыслишь ли ты, что Лазарев во всем прав безоговорочно? Линьками возможно не столь укротить телеса, но и возмутить дух человека.

— Для искусного исполнения маневра матросу надобно поначалу сноровисто с парусами управляться. Михаил Петрович прав, что леность и нерадивость одного матроса могут служить причиной погибели сотен людей. Суть, чтобы наказание было справедливо и в меру проступка.

— Прежде надобно все толково пояснить матросу… — Завалишин не успел закончить, как от сильного толчка свалился на палубу, а Нахимов еле удержался в кресле.

Фрегат на большой скорости под всеми парусами вдруг остановился словно вкопанный, затрясся.

В считанные мгновения вся команда выбежала на верхнюю палубу.

— Бросай лот! Слева магерман и грота-булинь отдать. Реи разбрасопить! — четко командовал Анненков, поглядывая на стоявшего рядом, в одной рубашке, командира. Фрегат нехотя, медленно увалился.

— Боцман, смерить воду в льяло! Осмотреть форпик и форштевень! — командовал Лазарев и глянул за борт. Сквозь толщу воды смутно виднелась узкая белая полоска, уходившая под корму.

— Лот проносит справа! Лот проносит слева! — кричали лотовые с бака.

— Приводитесь к ветру, ложитесь на заданный румб. — Командир внимательно рассматривал в подзорную трубу горизонт. Невольно вспомнились острова Суворова, открытые десять лет назад в этих же акваториях, ближе к экватору на несколько градусов. Там они покоились на выступающих из воды коралловых рифах, их окружали большие лагуны, часто скрытые под водой…

Из люка показалась сияющая физиономия боцмана Рахмета:

— Воды в льяле не прибывает, ваше высокоблагородие!

В дальних плаваниях экипаж борется со стихией при шторме, живет спокойно и ладно, когда океан дремлет. Но бывают и в хорошую погоду, хотя и редко, грустные события.

В Кронштадте штаб-доктор флота забраковал матроса Сергея Малахова. Тот буквально на коленях со слезами уговорил доктора не списывать его. Он успел обзавестись семьей, а поход сокращал срок службы. Часть матросов за два-три года накапливали деньги, особенно непьющие, им казна выплачивала стоимость ежедневной чарки. Непьющий Малахов был отличным матросом, смышленым, исполнительным. «Золото, а не человек», по оценке Завалишина. Зная, что он не совсем здоров, товарищи оберегали его, помогали в работе, на вахте. От судьбы не уйдешь. С выходом из Дервента он вдруг сильно захворал и вскоре скончался.

Уход из жизни человека особенно остро ощущается в море. На корабле, где поневоле и по совести «один за всех и все за одного», экипаж един в печали и горе. Обычно тело скончавшегося матроса зашивали в его же парусиновую койку. Лазарев распорядился изготовить добротный деревянный гроб, как для похорон офицера.

Описал печальную церемонию Дмитрий Завалишин: «Капитан и все офицеры присутствовали при отпевании. Когда крышка была заколочена и обручи были надеты, гроб вынесли наверх и поставили на наклонную плоскость, приподняв которую за верхний конец гроб при возгласе: «Вечная память!» — плавно спустился в океан, и так как находящаяся в нем пустота не вдруг наполнилась проникавшею в нее водою, то гроб, имея в ногах чугунный балласт и ставши стоймя, только медленно погружался в воду — и потому виден был долго. Между тем все время, пока он не исчез под водою, музыка играла похоронный марш, и люди, стоя на корме, заливались слезами и кричали: «Прощай, Малахов, прощай, брат! Вечная тебе память!»