Маркантонио: — К сожалению, я тоже видел. Я направлялся к Сильвии узнать, что она посоветует делать дальше… Я видел ее так же отчетливо, как вижу вас. Она ринулась руками вперед. Не упала, а бросилась сама.
Сильвия: — О том, что она бросилась сама, говорит и другое: она не вскрикнула. Сделала то, что задумала. Потому и не закричала. Если попытаться определить, что ее побудило… Сознательно ли она поступила или от отчаяния… или то и другое… И сознание и отчаяние — я имею в виду классовое сознание…
Дзанотти (после бесконечно долгого молчания): — Товарищи, мы вырвались, наконец, из заколдованного круга полупоражений и полупобед. Если мы ограничимся рассмотрением прискорбного случая с Колли, то надо признать: это поражение. Такое серьезное, такое постыдное, что хуже не придумаешь… Но, с другой стороны, если учесть, что в тот же день после экспертизы дирекция прислала бригаду демонтировать все четыре «Авангарда» — тут же, не дожидаясь конца рабочего дня…
Каторжник — Прежде чем произносить такое громкое слово, как «успех», надо знать, что они сделали с демонтированными машинами. Кто дал себе труд поинтересоваться? — По тому, каким взглядом он обвел присутствующих, ясно, что на сей раз Каторжник шутить не намерен. — «Авангарды» были погружены на «606» с прицепом и отбыли в неизвестном направлении за город. Если интуиция меня не обманывает, туда, куда будет переведен весь цех «Г-3». Знаете куда? В Арлуно, что на семнадцатом километре автострады Милан — Турин… Прикажете продолжать?
Дзанотти: — Слово предоставляется товарищу Джани.
Каторжник: — Собственно, говорить-то нечего. Просто я думал о тех девушках, которые поступят на новый завод в Арлуно. Как они будут гордиться тем, что стали работницами. Вы себе представляете, с каким подъемом, с каким энтузиазмом они, намучавшись на рисовых полях, примутся за работу?
Дзанотти: — Да, кстати: кому мы поручим вызволить Гавацци?
XXXVIII
Почему они собрались? Да потому, что Амелия на четвертом месяце беременности; потому, что шурин Сальваторе пишет с юга письмо за письмом в обычном цветистом стиле, с уймой просьб, в тоне, не допускающем возражений. Иначе это семейное сборище еще долго откладывалось бы под разными предлогами. Отец Амелии совсем обезденежил. Он плотник, привык почесать язык, перекинуться острым словцом, но, конечно, не в четырех стенах и не с женщинами. Хорошо бы гостям пришлись по вкусу эти «бинье» — ведь стоят втридорога. Но уже после первого же захода… А может, на юге их пекут с сахаром и миланским «бинье», хоть и марки «Мотта», до них далеко?
Родственницы Сальваторе — хорошие женщины, ничего не скажешь, но открыть рот и сказать два слова для них… Выручил, было, муж старшей сестры — красивый парень с открытым лицом: явился в дом с ящиком великолепных апельсинов, прямо с дерева, еще с листочками. Даже ручки дамам поцеловал. Но через полчаса сник и он. Амелия одна старается изо всех сил, чтобы торжество по случаю обручения не походило на третьи похороны…
— Вы читали историю про питона?
Судя по всему, никто ее не читал и никого она не интересует.
— Хотите, расскажу?
Две незамужние сестры Сальваторе, так называемые «младшенькие», усаживаются поближе.
Амелия (набравшись духа): — Вчера вечером…
Сальваторе (жестко): — Вчера вечером этого быть не могло. — Амелия, взглянув на него, краснеет. Ей, чтобы покраснеть, достаточно сказать себе, что краснеть не надо, и — готово.
— Однажды вечером под одним домом обнаружили питона. Их было двое, двое строительных рабочих.
Мать Сальваторе (красивая, тучная женщина, с глазами как угли; против самой Амелии она ничего не имеет, она лишь против ее худобы; для нее худоба это нищета): — А что такое «питон»?
Шурин Сальваторе ей вполголоса объясняет. Та, недоверчиво:
— Под домом? — Потом: — Не удивительно: с тех пор как женщины, вместо того чтобы заниматься хозяйством…
Амелия: — На груде камней. Там было сказано — на туфе. Я думаю, туф — это камень, из которого построен Рим.
— Ах, Рим! — подхватывают хором «младшенькие». По-видимому, из всего сказанного Рим — единственное слово, прозвучавшее для них не как абракадабра.
— Вернее, не в самом Риме, а в окрестностях: в одном из кварталов…
Шурин Сальваторе: — В одном из предместий.
— Вот именно. Именно в предместье. А вы что, читали?
— Нет.
— Где-то в Пьетра… Пьетра…
— В Пьетралата.
Амелия: — Но вы же читали!
Шурин: — Да нет же.
— Ну ладно. Один из чих прислонился к груде камней и вдруг видит…
Сальваторе (резко): — Ты же сказала, что дело было ночью, в темноте…
Амелия: — Ну, конечно, ночью, в темноте. — Выдумывая: — Но улица или площадь, точно не помню, была неосвещенная. Дождь лил как из ведра. Так вот, один из них оперся на груду камней…
— Пьетралата, — подсказала старшая сестра, в тон мужу.
Тот: — Помолчи, ты ничего не понимаешь!
Сальваторе: — Раз дождь лил как из ведра…
Амелия: — Это были, наверно, молодые парнишки. Ах, да, я же сказала: строительные рабочие. Да, да! А что? Я много раз видела: они и в проливной дождь вкалывают, не слезают со своих лесов.
Сальваторе: — Разница лишь в том, что работают они днем, а то, о чем говоришь ты, было ночью. Если они будут пережидать дождь днем, то у них вычтут 60 процентов их заработка.
Все довольно долго молчат. Потом Амелия — тоненько:
— Я все-таки доскажу. Мне так хочется! Вот и все…
«Младшенькие» обмениваются многозначительным взглядом. С той минуты, как они уселись, они смотрели только на собственный подол, были заняты только тем, что одергивали юбку — не дай бог, будут видны колени. Та, что помоложе, за неимением лучшего, настроилась послушать, наконец, обещанный рассказ. И даже осмелилась спросить:
— Он был живой?
Амелия колеблется. Она боится Сальваторе. Шурин приходит ей на помощь.
— У этих питонов не разберешь. Разве только если голова будет здесь на столе, а туловище на лестнице, и цементная глыба в полтонны… — Он наклоняет голову и показывает место на собственном затылке, куда следует положить полтонны цемента. — И все еще нельзя быть совершенно уверенным! Питон живуч как черт.
Поскольку разговор несколько оживился, отец Амелии делает последнюю попытку всучить кому-нибудь «бинье», но никто не хочет.
— Спасибо. Мы не стесняемся, — уверяют гости.
Чтоб быть хоть чем-нибудь полезным, ему остается поддержать бедняжку дочь:
— И никто не видел, как он подполз? Он же такой длинный, толстый…
Шурин Сальваторе: —Питон это такая штука… Где хочешь проползет, прижмется, съежится, свернется в клубок.
Амелия: — Я бы умерла со страха. — И кладет руку на полнеющий живот. В первый раз она почувствовала — или ей почудилось? — как шевельнулся ее ребенок. Теперь она уже не в силах остановиться, она должна досказать, как уничтожили чудовище! — А те двое были молодцы ребята. Не говоря ни слова, сбегали за товарищами из соседних домов, объяснили им шепотом, что, дескать, обнаружен питон…
Сальваторе (он уже многое ей простил. Но это слишком): — Ну да, иначе питон услышал бы, что речь идет именно о нем.
— …Шепотом, чтобы не разбудить спящего питона. У них возник спор, но они его скоро уладили. Некоторые настаивали на том, что надо звонить в полицию, карабинерам в часть.
Мать Сальваторе: — В часть? А что такое «часть»?
Шурин: — Ну, пожарным.
Младшая из «младшеньких»: — Пожарный… какое-то неприятное слово.
Шурин пронзает ее сердитым взглядом.
Амелия: — Они спорили не о том, какое слово приятное, какое нет, а о том, как действовать дальше.
Отец Амелии: — Есть такие люди, которые чуть что — вызывают полицию или карабинеров. Мне тоже такие попадались. Я их знаю.
