Не будь мы с ней коммунистами, мы бы, конечно, не решились заводить детей в самый разгар всех этих войн — мировых, колониальных, горячих, кипящих, полухолодных! Ребятам я всегда говорю: субботний вечер — мой, вернее, наш с матерью, а в воскресенье можете идти на все четыре стороны. Ты бы посмотрела, как мы отправляемся всемером в кино: я, жена и пятеро детей… Чуть ни целый ряд занимаем! Хоть тут нам большинство обеспечено. Кстати, сколько времени ты у нас работаешь? Месяц? Два? Я уже к тебе привык, даже перестал замечать, какая ты неприветливая. А ведь ты собой недурна. И с лица, и фигурой тоже. У меня, как у человека, влюбленного в собственную жену, есть свое преимущество — то, что я могу сказать девушке в глаза: «Пригожая ты девушка!» Как другие говорят: «Пригожий выдался денек!»

Да, вот еще что я хочу посоветовать. Не надейся найти выход из положения в том, чтобы завести себе подругу. У мужчин — другое дело. Когда двое мужчин дружат, они лучше, чем порознь. А девчонки сразу становятся квочками. Когда я вижу, как две подружки шепчутся, ходят под ручку, хихикают, охают да ахают, у меня появляется желание наскочить на одну из них, — пусть на менее красивую, неважно, — лишь бы избавить их друг от друга.

Почему бы тебе не остановить свой выбор на Сальваторе? Сальваторе-сварщике, а? Человек он свободный. Я точно знаю, что холостой. Парень что надо. И хорош собой и здоров: достаточно взглянуть на его зубы. И мотороллер у него есть. Разреши полюбопытствовать: сколько лет ты еще собираешься ездить на трамвае, в компании с двадцатью дюжими мужиками разного вида и возраста? А у мотороллера то преимущество, что водитель вынужден держать руки на руле.

В мое время, когда у нас с Сильвией только все начиналось, мотороллеров еще не было, были только мотоциклы, но в те годы о мотоцикле нашему брату можно было только мечтать. У меня даже велосипеда своего не было, приходилось брать в долг у знакомого мясника с улицы Вооруженных сил, некоего Гизланцони, Луиджино (его уже нет в живых). Бывало, посажу Сильвию впереди себя, еду и приговариваю: пусть велосипед не мой, а Луиджино, зато девушка моя. Так, каждый вечер — понемногу исколесили мы с ней пол-Ломбардии. Чувствую, больше не могу, и кричу ей: «Я с первого километра понял!» А она: «Что ты понял?» — «Что ты создана для меня!» «Что ты сказал?» — спрашивает. А я: «То, что ты слышала!» И знаешь, что она тогда сделала? Обернулась… Дело было в мае, теплынь… Перед тем как сесть на велосипед, я пиджак снял и, чтобы ей было мягче сидеть, под нее подложил; рубашку тоже расстегнул, а под рубашкой — ничего, в чем мать родила. Парень — загляденье! Так вот, оборачивается моя святоша и, недолго думая, ка-ак чмокнет меня вот сюда, не знаю, как эта косточка называется, аж след остался, неделю не проходил. Я совсем обалдел, сердце забилось, на глазах слезы. Я же, понимаешь ли, совершенно этого не ожидал! Ну и врезался в тумбу, около самого полицейского! А нам с Сильвией хоть бы хны: так и стоим, обнявшись. Велосипед между ног, пиджак в педали застрял, вокруг— толпа… Чего стыдиться-то? Что мы любим друг друга? Что всё на виду? Бог ты мой, какая же мы были красивая пара! Как вы с Сальваторе. По крайней мере, с виду. А что будет на деле — жизнь покажет.

Парень с мотороллером всегда в невыгодном положении. Стоит тебе решить, что он тебе не подходит (я имею в виду парня, а не мотороллер), как ты у первого же красного светофора прыг! — и на тротуар. Он же на мотороллере за тобой не погонится! И еще одна важная деталь: хорошенько разгляди, какой у него рот. Если ты убедишься, что тебе приятно будет его целовать можешь быть спокойна: все остальное тебе тоже понравится. Ручаюсь, что Сальваторе ни разу с тобой не заговорил, а /же о том, чтобы пригласить погулять… Я сразу понял, что он из той породы мужчин, которые ждут, чтобы женщина сама на него внимание обратила. А требуется для этого немного. Например, чтобы он чихнул. Он чихнет, ты скажешь: «Будьте здоровы!» Он ответит: «Спасибо». Больше ничего не надо: «Будьте здоровы!» — «Спасибо!» — «Пожалуйста!»— и дело в шляпе. Да, но… жди, когда он простудится! Ведь здоров как бык, черт бы его побрал!

Впрочем, что я за дурак! Уговариваю тебя, уговариваю, а, может, ты уже давно себе какого-нибудь соседа приглядела, а? Хотя, не думаю. По виду не скажешь. А если даже и есть у тебя кто, то, значит, не тот, кто тебе нужен. Послушай, если у тебя есть кто, касатка, — скажи прямо, чтобы я зря не старался.

XII

1945, 1946, 1947. Внутренняя комиссия^[3] завода «Ломбардэ» заседала чуть не круглосуточно. Помещение ей отвели рядом с пожарной охраной. Одна комната — для бюро, вторая (без нее можно бы и обойтись) — для узких заседаний, и еще одна для расширенных, с участием представителей всех цехов. Все три комнаты светлые, с центральным отоплением, оборудованные так же, как прочие конторские помещения на заводе. Один из бухгалтеров всегда посылал спросить, хватает ли стульев, не надо ли канцелярских принадлежностей — только чтобы отчетность была в порядке.

Бывший узник Освенцима, убиравший помещение, оказывал мелкие услуги: покупал марки, сигареты, приносил кофе, а летом кока-колу. Раз в месяц аккуратнейшим образом являлась бригада для генеральной уборки: два мойщика окон и четыре полотера. Рабочий с «Оливетти» приходил менять ленту на пишущих машинках задолго до того, как она приходила в негодность, а потом охранники (Специальная служба надзора) проверяли по ночам, хорошо ли заперты двери. Потом комиссию стали прижимать, и дело дошло до того, что собрания, в том числе и заседания бюро, стали проводиться только после работы, в помещении, выстроенном за пределами завода, за раздевалкой спортклуба, вернее — за уборной. Освещение здесь никудышное, стены голые, отопление жалкое — электроплитка. Летом наоборот — жарища, дышать нечем.

Раньше чем в шесть — в четверть седьмого начать никогда не удается; ждешь-ждешь, пока все соберутся; как правило, всегда находятся такие, которые распишут-:я под уведомлением, и след простыл. На другой день спросишь, почему не пришел, всегда найдет какую-нибудь отговорку.

Собрание еще не началось, а настроение уже испорчено — все недовольны, раздражены, того гляди, начнут ссориться. Похоже, что дело совсем перестало ладиться. Не только никакой дисциплины нет, но и друг с другом считаться перестали.

Так было и в тот раз, когда на повестке дня заседания Внутренней комиссии: стоял вопрос об «Авангарде». Замысел, которому Гавацци, единственная женщина в комиссии, придавала большое значение и считала легко осуществимым, сразу же продлился.

Как только проверили, кто присутствует, она попросила слова, чтобы внести поправку в повестку дня:

— Я предлагаю пункт повестки дня, который сейчас стоит четвертым…

Дзанотти: — Прошу вас, товарищ, прошу вас! Все последнее заседание у нас шло на обсуждение повестки дня. И мы постановили считать ее действительной на: сегодня. Давайте не будем снова возвращаться к этому вопросу.

Ригуттини из цеха «Д-2», Рулли — представитель ИСТ ^[4], Волани (бедолага, отец пятерых девчонок, вечно простужен, поэтому одно из двух: он или сморкается, или смотрит на часы).

— Совершенно справедливо. Надо соблюдать дисциплину.

Гавацци: — А ты помолчи! Никто тебе слова не давал.

Дзанотти: — И тебе тоже! (Вежливее) — Пойми, товарищ, нельзя же злоупотреблять предложениями о порядке дня…

Ригуттини: — Лучше скажи, «о беспорядке»…

Дзанотти: — Беспорядок вносишь ты, Ригуттини! Продолжаешь высказываться, хотя я тебе слова не давал.

Кроме нее самой никто предложение Гавацци не поддерживает; двое — Дзанотти и Гуцци — воздержались. Вопрос о «новых крутильных машинах в цеху Г-3» остается на прежнем месте, в конце, перед «разным».

Когда до него доходит очередь, уже поздно — около восьми. Из одиннадцати человек, присутствовавших вначале, осталось всего шесть. Вскоре уходят Ригуттини и Мариани. Направляясь на цыпочках к двери, они жестами показывают, что все должно иметь предел, что семья тоже требует внимания. Остаются Дзанотти, социалист Гуцци и беспартийный Пассони.