Шумела на кромочке побережья сырая сентябрьская ночь. Тонко поскрипывали ножки теннисного стола. Душа болела. Видениями мелькали далекие и родные лица, вчерашние картины ледовой дороги, братва «Северянки», от которой отделяла его узкая полоса простуженного берега да гудящие валы ночной бухты.

Проснулся Виктор неожиданно, как от толчка. Лавочка уже пустовала. На краешке стола белел клочок бумаги, оторванной наискось от плаката. В утреннем свете разобрал крупный красивый почерк: «Счастливо, покоритель Арктики! Может быть, встретимся?» Записка таила иронию, а может быть, и печаль по нормальной человеческой жизни.

Вышел во двор порта. «Рокоссовский» все так же стоял у стенки причала. Позвенькивал портовый кран. Догорала луна в небе. «Наверное, народилась перед утром?» — подумал он и направился к проходной, убыстряя шаги. Вот сейчас он выйдет в город, отыщет гостиницу, поднимется на какой-то там этаж, постучит в дверь.

13

Дед отказался от протекции капитана Глебова, который брал билеты без очереди и сразу оптом — на всю палубную публику. Отказался воспользоваться «бронью», которую капитан заказал по рации через портовое начальство. Да и получилось в общем-то разумно: лететь через Москву — удлинять себе дорогу, а он выбрал другой маршрут, через Якутск — Иркутск, хоть и выложил за билет едва ль не месячный оклад старшего инженера, выстояв длинную очередь перед окошечком кассы.

Он почувствовал себя уже в новом качестве билет на руках, до отлета сутки с небольшим, можно расслабиться, помечтать о вечерней охотничьей зорьке — сентябрь еще не выдохся, северная птица только — только пошла и под Тюменью сейчас самый сезон «побахать» на перелете.

Еще томила, рвала душу «Северянка», неудачный финиш перегона, но и к этому он начал привыкать, теша себя мыслью, что довели станцию в целости — сохранности. На заводе, понятно, тоже расстроятся, но ненадолго, захватит горячка строительства новой станции, первые днищевые секции которой готовили еще три месяца назад. Опять вспыхнут «повышенные обязательства», возгорятся «ударные темпы», к чему, собственно, он привык. Не будь этого в повседневной заводской текучке, он бы считал себя обделенным, настолько все это к нему прикипело.

Он не лез (по выражению Борисова) в «дамки», просто раньше он привык считать себя хорошим исполнителем и как-то тогда мало задумывался о дальнейшей судьбе заводской продукции, когда всякое новое судно покидало причальную стенку. Он законно гордился, когда «продукцию» хвалили, но вскоре опять втягивался без оглядки на будущее в неспокойное русло своих заводских хлопот.

«Прием» на мысе, где плавучая станция оказалась не то что ненужной, ее, кажется, не ждали так скоро, надеясь, наверное, что застрянет из-за тяжелых льдов где-нибудь на Диксоне или в Тикси, — прием этот ошеломил Валентина Григорьевича Глушакова. Он видел, как приуныл молодой народ, еще недавно задорно носившийся по палубам, подогретый опасностями, которым, кажется, не знал истинной цены. Да и Борисов вот как-то сник! И он по-человечески сочувствовал ему: ждал начальник законных почестей, а они ускользали, ускользали, пока не громыхнуло окончательное: «Северянку» на прикол в бухту Большого города!

«Теперь уж ничего не попишешь!» — думал Глушаков, шагая по взлохмаченной ветром улице. Он зашел в магазин выбрать северный гостинец супруге, потолкался у прилавков, но ничего подходящего не нашел, решив посмотреть в другом магазине.

По дороге он свернул в пивной бар. И даже подивился, что в арктическом городке этакий фасонистый пивной бар. И с пивом! Неужели на пароходах привозят? Но плечистый бармен кавказских национальностей охотно объяснил, что «готовит пиво из концентрированного солода и всегда — бесперебойно!».

Довольный не столько пивом, а самим фактом приобщения к подзабытым приятностям городской жизни, вытерпев стойкие тучи табачного дыма — курили в баре эффектно и даже вызывающе, дед направился в порт.

«Северянка» — на месте. Он приметил ее среди других судов на рейде, ощутив даже прилив радости: она на месте!

К берегу подошел пограничный кораблик. Из игрушечной рубки вышел мичман и, козырнув военно — морскому флажку на мачте, по-домашнему шагнул с низкого бортика на высокий гранитный валун, подернутый стекольчатой изморозью.

Он проводил взглядом ладного мичмана, наверное командира этого кораблика: что эта посудина может делать в ледовых морях?

«Маршал Рокоссовский» все еще нависал над пирсом. И ближняя площадка пристани пестрела холмами «авосек» с мясом, которое не успевали отвозить на склады.

— Откуда «Маршал»? — спросил Глушаков озабоченного человека в кожаном пальто.

— Из Австралии… не мешайте!

— Далеко возят! — покачал головой Глушаков, не рассчитывая на дальнейшую беседу.

…На станцию шел последний катер. Капитан торопил, напоминал, что — «последний, больше не пойдет!». Дал команду. И катер с ходу черпнул носом волну.

Немногочисленные пассажиры — матросы с других судов — поочередно прыгали на свои палубы, затем с подветренной стороны катер подрулил к «Буслаеву», жестко ударясь о привальный брус, освобождаясь от последнего пассажира…

Пустынная палуба ледокола мерно раскачивается. Поскрипывают тросы, пружинят страховочные канаты. Легкие доски трапа, соединяющие ледокол и станцию, пошевеливаются в такт качке.

Размышляя о тепле каюты, Глушаков ступает на трап и неожиданно, не находя опоры, проваливается куда-то в преисподнюю. Падая, он успевает подумать, как купоросно — зеленая ледяная хлябь вот — вот накроет его с головой. Руки инстинктивно ищут спасательной зацепки. И находят. И он висит уже над водой, уцепившись за буксирный трос, не решаясь почему-то звать на помощь. Он еще пытается перехватиться покрепче, но эта шуба — угораздило надеть сегодня шубу! — чугунной тяжестью давит книзу, сковывает движения. Он успевает еще глянуть на палубу ледокола, — та по-прежнему пустынна, и, наконец, падая в воду, не выдерживает:

— Помоги — ите — е!

Мертвым холодом обдает не сразу. Он думает еще, что крик получился стыдливо — жалобным, не крик вовсе, а какой-то вопль, непристойный для пожилого человека. Вынырнув, он видит надвигающуюся волну, на которой блином крутит его кепку. Голова сразу замерзла.

— Куда? Куда — а? Держите круг!

Это Вася Милован собрался к знакомому мотористу ледокола, тот обещал ему коробку «Золотого руна» — на память о походе. Вася как раз и вышел па полубак станции.

Спасательный круг упал далеко от деда, и Вася видит, что тот даже не отреагировал. Глушаков греб к берегу.

— Куда? Обратно надо, обратно — о…

Но дед, кажется, освоился со своим положением и молча давал круги, похожий на вольготно чувствующую себя в родной стихии нерпу.

Вася уже — на «Буслаеве», кидает за борт канатную лесенку.

— Плывите обратно! К борту плывите…

Но не тут-то было!

— Эй, повымерли, что ль, фраеры!

Милован сбросил уже шубу, сковырнул с ног ботинки, разделся до плавок, когда возник бегущий человек.

Хрипло взорвалось в динамике:

— Тревога! Человек за бортом!

А Вася уже плывет на подмогу деду. Размашисто, будто силясь выскочить из воды, плывет Вася.

— Не толкайся, не толкайся. Растолкался тут! — выплевывает воду Глушаков, почему-то противясь помощи. То ль от страха, то ль от ледяной воды несет околесицу.

— Подгребайте к борту! — злится Вася, подтягивая его за рукав.

Подали длинный шест, и Вася, уцепившись за конец, тянет деда к веревочной лесенке.

— Не толкайся! — зябко огрызается тот, развеселив неожиданно собравшийся на палубе народ.

— Ай да моржи! — уже пробует кто-то шутить, когда сильные руки матросов подняли Глушакова из воды.

Накинули на Васю полушубок и повели обоих в сушилку «Северянки». Доктор со спасателя принес баклажку со спиртом. Спросил о самочувствии и приказал принять из баклажки «сколько душа желает».

Разводит пар котельный машинист. В последний раз разводит, он тоже завтра улетает вместе с палубной командой. И теперь нагоняет жаркого духу во все закоулки станции, словно в память о себе…