Поднялся в рубку. Здесь, как ни странно, говорили о веселом. Старпом рассказывал о каком-то смышленом корабельном коте, который в каждом иностранном порту успевал улизнуть на берег и возвращался точно к отходу судна в сопровождении очередной заграничной подружки. Долго следил со спардека за пристанью, где оставалась навеки хвостатая подруга, свидетельница постыдных, безнравственных похождений неутомимого Васьки. Вахтенный матрос смеялся, говорил, что тоже — наслышан. Попыхивал папироской капитан Глебов. И все это казалось странным, несопоставимым с ночью, одуряющей мглой, грохотом льда и судами, затерянными в хаосе немыслимой хляби.
5
— Прямо так по полмиллиона и отваливает за каждой? — Вася Милован уважительно смотрит на старпома, тот веселит новой историей, на этот раз — о двух чукотских красавицах — невестах, о их богатом папеньке — охотнике, историю, что известна всему арктическому побережью — А девки ничего, можно кадрить? — продолжает сомневаться Вася, и все хохочут.
— Многие кадрили, — не моргнув глазом, роняет старпом, небрежно стряхивая пепел сигареты. — Такие мореманы подкатывали!
— Ну и как? — не терпится Васе.
— Что — как? Полный штиль внимания, сто процентов презрения и — от ворот поворот.
— Малахольные, что ли? — жалеет Вася не то невест, не то кандидатов в женихи.
— Не малахольные, а метисочки. Девочки, надо сказать, жуткой красоты, а ты — малахольные!
— Я, пожалуй, рискну! — заключает Вася.
Теперь хохочет сам Коля Сокол:
— Ты ж младшую кадрить начнешь, а у папеньки условия — сначала выдать замуж старшую дочку, ей — двадцать шесть…
— Старуха, — рушится Васин интерес. — Да' пусть они поседеют со своими миллионами, я и ногой не пошевелю, других чувих мало, что ли?
И тон у Васи такой, словно только от него и зависит дальнейшая судьба чукотских невест — красавиц, словно его и ждут не дождутся на мысе, который из призрачного и далекого становится теперь с каждой милей продвижения во льдах если уж не завтрашним днем, то более зримой реальностью.
Море Лаптевых встретило переменчивой погодой. То опять, как в проливе Вилькицкого, наваливался туман, то, ослепительно блестя, плавя и без того разреженный воздух, текли по горизонту воздушные струи, образуя миражи, громоздящие по курсу белокаменные города, залитые цветением черемуховые долины или что-то совсем фантастическое, не виденное до сих пор ни во сне, ни в самом смелом воображении.
У капитана Глебова заболели глаза. На яркий свет по утрам смотреть не мог. Отыскали, принесли ему темные очки, но и они помогали мало, поскольку капитан несколько ночей подряд не уходил с мостика, вымотался. И теперь вот Коля Сокол упросил капитана пойти отдохнуть, выспаться — уж как-нибудь сумеет управиться, распорядиться!
Кок отнес в каюту капитана завтрак и теперь, присоединясь к свободному от вахт народу, слушал этот морской треп.
— Ну, а раньше, до «Северянки», где пахал? — продолжает Коля Сокол оборванную недавно беседу.
— А по монтажу! — неопределенно отвечает Вася.
— Это как — по монтажу?
— А где посижу, где полежу… Так и пахал!
— Пахарь! — пренебрежительно говорит Мещеряков, посматривая на море. Там можно различить темные точки дремлющих на льдинах моржей. Теперь все смотрят на море, настраивают бинокль.
— Сколько мяса плавает, а, ребята! — произносит Мещеряков.
— Да… Кто о чем, а вшивый про баню, — отомстил
ему Вася.
— Старики! А с баней, в самом деле, как? Не маячит в обозримом будущем? Я, конечно, согласен еще потерпеть в прохладной хижине пару недель, но без бани…
— В титане горячей воды сколько хочешь, приходи, Коля! — неловко, словно винясь, говорит Сапунов.
— Каменный век, патриархальщина! На атомоходах плаваем! Вы что, старики, с луны свалились? — Коля Сокол полон иронии. — Тебя, Василий, чукотские красавицы на порог яранги не пустят…
— А пошли они…
— Да, терпелив русский мореход! — продолжал Сокол. — Н — да, старики, как-то ходил я вторым радистом на танкере финской постройки. Вот где шик! Пожаришься на полке после вахты, пропотеешь каждой микроклеточкой и — бабы не надо…
Впереди по курсу открылось чистое море. Буксировщик прибавил ход, заклевала в волну и «Северянка», будто освободясь от налипшей к бортам белой чешуи мелких льдинок, облегченней завздыхала, неуклюже рыская на длинном тросе. Спасатель, тотчас обогнав, ушел вперед на разведку обстановки и фарватера: суда, держась близко к побережью, шли курсом, которого избегали более мощные и глубокосидящие в воде корабли, потому разведка, и промер глубин в наиболее рискованных участках моря ложилась на спасатель. Теперь, когда «Арктика» покинула караван, возглавив встречный, легла на обратный курс к проливу Вилькицкого, оставалось надеяться на собственные силы, на опыт и смекалку командиров.
— Полный вперед! — ерничает старпом. — Никогда на такой коробке не ходил, баржа она и есть баржа…
— Попугайчики приучат, находишься! — усмехается кок. — Ну в пух и прах раскатал нашу посудину. Что с тобой, Коля? Подожди, дай только до места добраться да за берег уцепиться, мы еще покажем, почем сотня гребешков…
— Ничего, я так. Так просто, братцы мои! Вот дойдем до места, я и вправду Василия женю на метисочке, сам, конечно, пасую, но за свата сгожусь… Как, старики, как, Вася?
И разговор возвращается на свой извечный в мужской компании круг — о женщинах, о том, что щекочет воображение, томит истосковавшиеся по береговой жизни сердца.
Вот только грустно после таких бесед. Начинается с пустячного житейского, с анекдотов разной степени крепости, а потом, словно снежный ком катится, нарастает такая тоска — черт — те знает к чему и зачем!
Вспомнилась вдруг Виктору уважительная старушка Нюра Соломатина. Ее неторопливая хлопотня на кухне, когда они сидели за чаем в последний салехардский денечек: «Ты уж поразумней будь, батюшко, коль за такую должность взялся…» Где теперь старушка, как поживает? Вспомнилось, как что-то родное и теперь совсем уж далекое, даже собаки с рыбьими именами — Минтай и Пелядь. И он подумал, что всегда вот так в жизни: путное, дельное, о котором то и дело напоминают тебе по радио, в газетах, по телевизору показывают, сопротивляясь, не всегда идет на ум, на память, а какая-нибудь пустяковина, случайно оброненное слово, помнится, обрастая подробностями, становится значимым, незабываемым. Он теперь уже часто ловил себя на мысли, что и о «Северянке» думает как о ком-то живом, одушевленном, которое, насильно обвязав тросами, ведут принудительной волей навстречу уготованной судьбе, не жалея сбитой о льдины кожи и кровоточащих ссадин. Неловко, неуютно как-то и от разглагольствования Коли Сокола — «баржа она и есть баржа!». Но старпому он простил: редкого нрава парень! Такие нужны морю — океану. Но они, команда обслуживания, народ земной. Оттого теперь и родная палуба «Северянки» видится пятачком земной тверди, как где-нибудь под Москвой или под Тюменью, но, который, страшно помыслить, может уйти из-под ног — исчезать, пока белое ледяное поле, забинтовав вертящуюся воронку, не сомкнётся над мачтой.
Но полно, полно! Это было б противоестественным, нарушением всех земных представлений о прочности бытия. И не надо думать, иначе… Что же иначе?..
— Шторма на нас нет подходящего, чтоб потрясло, покидало от стенки к стенке, омолодило мозговые извилины, — произнес вдруг Виктор.
— Героических испытаний захотел? — посмотрел на него Мещеряков.
— Не испытаний, встряска нужна.
— Оставь свои эзоповские штучки… И так хватает передряг…
— Вот — вот, а Борисов толкает бодрые речи о задачах нашего продвижения вперед да от нечего делать прибрасывает на счетах количество поданного к столу сахара.
— Ничего, он уже не толкает… Машина сама по себе крутится, системы у нас отлажены, дай бог так и двигаться.
— Может быть, может быть…
Умиротворяет лишь забортная экзотика, а в солнечную погоду экзотики этой сколько душа пожелает: ругаются чайки, не поделив какого-нибудь рачка, прилипшего к перевернутой ледоколом льдине. Подолгу летят они, кружат возле кормы, наверное, как и черноморские их сестрицы, избалованные курортниками, ждут брошенной хлебной корочки или вафельного стаканчика из-под мороженого. Но ни вафель, ни хлеба в море Лаптевых им не бросают. Спартанская жизнь у арктических чаек.
