Совсем близко, в метре от плиты, противно скрежетнуло, затем рвануло трос, и железный, царапающий душу скрежет пополз вдоль борта — к корме. С утробным вздохом вывернулась из-под днища льдина, полоснув под заглушку иллюминатора струями воды и мелких льдинок, и тут станцию потряс такой мощный удар, что, качнувшись, Виктор едва поймал падающее ведерко с опарой. «Северянка» замедлила ход, и было слышно, как загремели под каблуками палубы, пока, повинуясь натяжению буксирного троса и втягиваясь в новое движение, станция не вошла в полосу колотой ледяной каши.

Удары о борта посыпались теперь часто, с пулеметной сосредоточенностью поклевывали обшивку, и вскоре Виктор совсем свыкся с этим грохотом, сожалея лишь о том, что не может быть наверху.

Разделив на ровные тоненькие дольки последнюю, еще салехардской свежести, буханку хлеба для ужина, невесело подумал о том, как приятно было б описать в дневнике этот эпизод плавания, случись такая незадача в многодневном ледовом плену, а тут ведь совсем не геройский случай, а обыкновенное головотяпство. Как же он прошляпил на Диксоне? Да вот и дневник запустил! Виктор взглянул на последнюю, пятидневной давности запись: «29 августа. На завтрак не пришел только капитан. Вышли в открытое море. В 8.00 проходили какие-то острова. Вышки, антенны. Все в дымке — домики, балки. Бортовая качка постоянная…» Н — да, подзапустил он свое хозяйство с тех пор, как проводили Нину Михайловну. Нинок, Нина… Опять всплывало то далекое нефедовское, то совсем вчерашнее: Нинок! И он никак не мог увязать в одно целое цепочку этих событий, встреч, которые, он уже понимал, прочно вошли в его жизнь. И понимал он, что жизнь его приближается к новому повороту…

«Вот возьми. Это булочки, Витя, сама стряпала…» И он вспомнил, как уплетал эти булочки там, в доме старика Никифора, как подвывало в трубе, будто кто-то одинокий и больной просился под крышу…

— Хм, булочки! — он уловил дыхание опары в ведерке, которое привязал теперь за кромку вытяжной трубы, и оно легонько покачивалось над теплом.

Так созерцал бы он эту картину еще какие-то минуты, не возникни тут Гена Бузенков — в шубе нараспашку, в мазуте, с гаечным ключом за поясом.

— Аж на палубе голова кружится… Чем пахнет? Ужин когда? По новому расписанию, а? Да ты что здесь торчишь, в пролив Вилькицкого вошли! Исторический момент!

— Еще вопросы будут? — осадил Виктор.

— Не — е… Жрать охота. Носимся с Милованом по палубам, по трюмам, замеряем уровень топлива, масла… Слышал, звездануло? Вася о железяку стукнулся. А ты в самом деле хлеб печешь? — Гена посмотрел на кока как на диковинку. — Специалист! — и Гена так же скоро исчез, как и появился.

Ужинали на ходу, на бегу. Капитан установил наблюдательные посты по всему судну, и братва, подменяя друг друга, проглатывала ужин, кажется не замечая, что подано к столу.

— На печенье нажимай, — посоветовал Бузенкову Виктор, с тоской угадывая, что по ломтику хлеба явно маловато всем.

Но, черт побери, дозревало, пузырилось в баке ноздреватое месиво. Виктор осаживал его кулаками, но месиво опять взыгрывало, норовя выпростаться наружу, и он, дивясь прямо — таки космической его скороспелости, с ужасом размышлял: а как же поступить дальше? Занявшись приборкой, на всякий случай убрал квашню подальше от жара плиты, то и дело посматривая: на месте? Пробовал на язык — ничего, вроде съедобно! И наконец, решась, выхватил из бака кусок тягучей податливой массы, бросил в рассыпанную на столе муку и с ожесточением принялся мять, вкладывая в это занятие накопившееся вдохновение.

— Бублики печь собрался?

Он не слышал в шуме и забортном близком грохоте, как вырос за спиной Пятница, смутился от неожиданности.

— Ну и видок у тебя, товарищ кок! — продолжал Пятница. — Мнешь-то зачем? — И тотчас сам исчез в мучном облаке.

— А бог его знает зачем? Помнится, мать так же вот наминала!.. И как это ловко у женщин получается, а?

И тут оба принялись рассуждать: надо ли, в самом деле, наминать тесто для булок или оставить его в первородном виде? Победила логика Пятницы — мнут для бубликов, ну для пельменей еще… И чтоб закрепить обоюдное согласие, бухнул Виктор на сковородки по два куска теста, сунул в разгоряченную духовку:

— Подавись, злодейка!.. Доволен?

— Время покажет, — взъерошил чубчик Иван.

Ушел. А минут через десять — новый экскурсант. Вася Милован. Шишка внушительная на лбу (везет парню!), потоптался, попринюхивался, позобал дымящуюся в пепельнице сигаретку Виктора:

— Пекешь? Ну давай! — и ушел по своим делам.

Виктор повеселел:

— Сегодня, господа, мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! Пришли, понюхали…

— Привет, старик! Гоголя цитируешь? — возник Коля Сокол. — Скоро все медведи сбегутся на твои ароматы. На тентовой палубе — Мадагаскар, тропики! Особо — возле вытяжной трубы. С «Решительного» радируют: когда позовете на пироги? Всю Арктику в соблазн вводишь.

— Брось, Николай!

— А что? Может, помощь требуется? Я ж как — никак — старпом, подкину рабсилу, вон хоть тарелочки помыть.

— Подкинь, не откажусь.

Пришел Олег, меломан, владелец японского магнитофона и обожатель поп — музыки. Заложил за уши пряди длинных волос, опоясался полотенцем — аккуратист! А Виктор караулил духовку. В тропическом нутре ее — близкий триумф или позор кока! Он тыкал вилочкой в розовеющие корочки — пекутся, черт побери! И, вспоминая недавний разговор с начальником, чувствовал, как пробивается в уголках губ победная усмешка.

А «Северянка» шла и шла, окутанная мглой, промозглой моросью и тяжелым материковым туманом, стекающим с зябких камней близкого мыса Челюскина, и угрюмый, коварный пролив приберегал еще не для одного поколения мореходов свой драконный норов.

Так шла «Северянка». И в рубке, привычно посматривая вперед — на темнеющие вдали «Арктику», «Буслаева», бессильный что — либо предпринять для безопасного курса станции, стоял капитан Глебов. Но по трюмным отсекам дежурили матросы, но в форпике, как на самом «горячем участке», держал свой громовой караул старший из боцманов, но возле дизеля, нацепив наушники, стесняясь самого себя и Пушкина, томик которого засунул пока за пояс, нес вахту Миша Заплаткин. И Пятница, оседлав стул, безотлучно следил за приборами главного щита…

А над палубами — слоился, относимый ветерком в предполюсные пределы, чуть горьковатый, пахнущий полынной спелостью и жаворонковыми трелями пшеничного поля, невыразимый на простом языке дух живого хлебного каравая. Напоминал он об уюте далекого родного дома, незабытом, изначально русском деревенском детстве, с тихоструйными дымками над печными трубами.

Так шла «Северянка» через пролив. И кок приготовил для духовки две новые сковородки с тестом, прикрыв полотенцем готовые уже хлебы, как станцию потряс очередной удар. Вскипевший заново титан зло фыркнул паром, замигали потолочные плафоны. Дневальный Олег сорвал с себя полотенце.

— Бежим собирать вещички! — он мигом исчез.

Надо было, вероятно, тоже бежать наверх, если уж не в каюту, то в рубку, или к спасательным плотикам, или еще куда-то — бежать за матросом первого класса Олегом. Молниеносно соображая, как поступить, Виктор зачем-то основательно закрутил кран титана, отключил плиту, холодильник, прикидывая, не забыл ли еще что «вырубить», защелкнул створки раздаточного окна — амбразуры. Замотал еще в полотенце горячие караваи, взялся за скобу двери…

— Напугался? — возник в дверях Олег. Он всем видом показывал, что просто хотел попугать кока. — Я думал, так прямо и стрельнешь за мной!

— Пря — ямо! — хмуро кивнул Виктор. — Прямо, друг, только вороны летают… Продолжай трудиться!

Он вышел на палубу. Месиво воды и льда кипело теперь совсем рядом, напоминая фантастическую бетономешалку, перемалывающую и посвист ветра в снастях, и зябкий, словно молоко из погреба, навесной слоеный туман. Он подумал: угоди сейчас случайно в эту забортную кашу, какими бы тоскливыми и одинокими были б последние минуты…