— Когда последний раз горячий душ принимали? — наседал Глебов.

В самом деле, когда? Виктор как-то уже привык к тому, что парни по субботам берут из камбузного титана кипяток, носят в прачечную, в холодную баню.

— Да — а, баньку бы да с веничком…

— Будет тебе еще банька, подожди…

А Глебов уже подкидывал вопросики деду:

— Как увеличится осадка станции, если льдина пробьет нос?

Дед, Валентин Григорьевич, одернул пиджак, поднимаясь, морщит лысину, прикидывает:

— Если вода заполнит носовую часть до четырнадцатой переборки, то станция осядет еще на полтора метра. Но я бы не хотел, Павел Сергеевич…

— Правильно, Валентин Григорьевич, я бы тоже… Ну, а если получим пробоину от четырнадцатой до двадцать девятой переборки? Утонем?

Кают — компания притихла. Уж больно грозно заговорил капитан. Откуда такая осведомленность? Не терял, не терял даром времени капитан, успел осмотреть и изучить все закоулки станции, прикинул, теперь хочет убедиться в своих предположениях.

— Если расклинить дверь в коридор на главной палубе, то не утонем! — сказал Глушаков.

— Я же говорил, что не вернусь из этих льдов! — загробно отреагировал на это Вася. И парни, обслуга станции, прыснули: помнилось еще утро отплытия из Салехарда и Васины «невесты».

— Весело живете! — улыбнулся и Глебов.

Куда как весело! Виктор опять забеспокоился: вспомнит ли о нем капитан? Едоков прибавилось в два раза. В первое утро с приходом моряков он закрутился как бес: не ударить бы в грязь лицом! На десять рядов заново изучил список продуктов, осмотрел кладовую, будто собираясь найти то, чего нет! Банки — склянки, жестянки и опять банки… Сбегал на «Буслаев», познакомился с артельщиком:

— Друг, поменяемся, как принято в современном мире: ты мне, я — тебе! Я тебе тушенки, ты мне — мяса. Есть?

— Есть, есть. Но не до тебя пока, друг… На мне обязанностей как на породистой собаке медалей: матрос, и водолаз, и артельщик… Занят. По щукинскому методу вкалываем! Слыхал?

— По Щёкинскому?

— Ну да, я и говорю, по-щукинскому! Приходи в следующий раз.

Легко сказать: приходи! Пешком по воде? Сварил на первое борщ консервированный — обкатанное блюдо, а поскольку выцыганил все же у кока «Буслаева» баночку майонеза (сочтемся, друг!), борщец и моряки похваливали. Коля Сокол добавку попросил:

— Хорошо краснопаришь, старик! — сказал Коля. Конечно, он выдал более емкий составной русский глагол, терпимый в мужской компании, но не в этом суть! Тарелок для мытья навалили в амбразуру гору. И во взгляде Лени Мещерякова прочел Виктор усмешку: я тебе не помощник, управляйся один! Пустяки, если б горячей воды в достатке…

Но шумит и гомонит собрание, вроде б как на колхозной сходке. Будто и не было позади двух месяцев работы на борту…

— Беспокоюсь за продукты, хватило б до конца перегона, — голос Борисова возвращает Виктора в кают — компанию.

— Не знаю, не знаю… Главная наша задача — благополучно провести станцию сквозь льды. Обстановка в восточном секторе Арктики нынче сложная, — с нажимом произнес Глебов. — А что касается кока, надо помочь ему! Как уж там формировали команду в вашем тресте, не знаю, но с завтрашнего дня я установлю твердое дежурство на камбузе. Нет обслуживающего персонала, сами будем себя обслуживать.

Так вот!

— Ты уж не серчай, Леня, — сказал Виктор Мещерякову утром, — лишняя горстка изюму для тебя найдется, заглядывай…

— Загляну, доктор! Чем лечить будешь? — разулыбался Леня.

— Доктор у кислых щей имеешь в виду?

— Судовую роль и расписание по тревогам внимательно изучил?

— Когда было? С шести у плиты!

— Изучи повнимательней.

Потом Виктор выбрал время, «изучил». Надо же, капитан Глебов вменил в его обязанности заботу о здоровье «личного состава». За какие заслуги? Вряд ли без этикетки отличит он амидопирин от аспирина. А тут черным по белому: «Сапунову развертывать в столовой санитарный пост… оказывать помощь при ожогах и обморожениях… делать искусственное дыхание…»

Чего в жизни не бывает! Открыл он санкаюту, осмотрелся: топчан, носилки, резиновый жгут для остановки кровотечения из раны, градусник, коробка таблеток с загадочными этикетками, блестящие ампулки — внутривенное, лучше не прикасаться! — бинты, кусок ваты. Все! Полежал на зябком дерматине топчана, развернул носилки — исправны, поработал с резиновым жгутом — хорош для гимнастических упражнений!

Еще раз бухнулся на топчан, поболтал в воздухе ногами: где наше не пропадало!

И тут стук в дверь.

— Входите, больной!

Вламывается Мещеряков:

— Штормовое предупреждение! Пошли живей, а то… из консервных банок придется щи хлебать! Тарелочки летят!

3

Пронзительный ветер. Волны разбиваются о берег, с кружевами пены откатываются назад, набегая с новой силой. Ни одного судна на рейде. Спасатель и ледокол, покрейсировав зачем-то на середине бухты, по-родственному приткнулись к бортам «Северянки». Только что закончили закачку пресной воды в танки, и свободный от вахт народ отправился фланировать по поселку. Начальство экспедиции тоже на берегу, в штабе проводки судов. Что ж, наверное, завтра караван снимется с якорей и — в путь!

Сыро. Холодно. Диксон. Подумать только, забрались в широты!

Иван Пятница во взъерошенной ветром шубе толчется еще на баке, по своему обыкновению, ищет заделья среди канатов и тросов, отвинчивает зачем-то люк форпика, гаркает в зияющую темноту носового отсека. Отторгнутое от переборок эхо глухо мечется в замкнутом пространстве, пока, обессилев, не замирает в железной утробе судна. Иван дивится своему поступку — этакому неразумному мальчишеству, но, успокоясь, благо, никто не видит, не слышит, спускается в отсек — теперь уж с ясной целью — взглянуть на шпангоуты, обшивку. Излишне беспокоится Иван: палубная команда обследовала там все на свете, а вчерашний небольшой штормец задел караван лишь кромкой, больше напугал, чем наделал хлопот. Хлопотали разве что Сапунов с Мещеряковым, собрали по судну все тряпки, полотенца по каютам, перекладывали ими тарелки, прикрутили даже пустую флягу на проволоку — орлы, ничего не скажешь. А станцию покачало, покидало для острастки, для разминки перед ледовой дорогой и бросило к диксонскому берегу, где и снег еще не таял. Прошлогодний снег!

Льды — иное дело. Будто каменные ядра, будут долбать они фортевень и носовую обшивку «Северянки» — самое уязвимое при буксировке во льдах место. Плевое дело и «поцеловаться» с тяжелой льдиной — с разгону, с лёта, с ходу, и не застопоришь, не отработаешь назад винтом, надейся на прочность обшивки форпика и морское счастье.

Все известно Ивану, по прошлому перегону известно. И теперь еще всей кожей помнит он то состояние свое, когда остроугольная, спрессованная в долголетних дрейфах по холодным водам льдина, проломив борт, оглушительно проблеснула в рваном проломе, а следом напористо ударил голубоватый, тугой сноп воды. Только на мгновение растерялся Иван. И секундами позже, перехватываясь за поручни вертикального трапа, взлетел он наверх, накинув на горловину люка тяжелую крышку, стремительно уплотнил ее колесиками винтов. Форпик заглатывал тонны воды сумасшедшего напора, пока не утолил жажду, пока не выпросталась из моря, не задралась к небу корма, к которой стремительно несся спасатель, и матросы прыгали на эту корму, скатываясь по обледенелой палубе, словно с детской веселой горки. Веселое было дело!..

— Уф ты! — выдыхает наконец Иван, выбрасывая тяжелое тело из люка, глотнув просторного воздуха.

— Не майся без толку, давай к нам! — кто-то из боцманов просунулся в иллюминатор, наблюдает за Иваном. — Давай, говорю, напарника не хватает…

Иван идет к боцманам, которые, предпочтя каюту берегу, режутся в подкидного дурачка. Колода у боцманов пикантная — что ни карта, то дамочка голенькая в рисковой позе изображена. У Ивана в игре ничего путного не выходит.

— Сплошной гарем! Попробуй разберись… Н — да, покажи старухам у нас в деревне, заплюют!