— Ну что, Валентин, подбрось анекдотец новенький. У тебя же их тьма в запасе.

Путинцев прислушался.

— Какой еще анекдотец? — притворно возмущаясь, опросил Кошкарев. — Случай из жизни — пожалуйста. Вон Иван Опарин — посмотрите на него. Спит! Ему бы только спать. Как ни посмотришь: он спит. Вот наледью шли. Он сидит себе за баранкой и в обе ноздри свистит. Я командиру говорю, так и так, Александр Иванович, Опарин снова свистит. Он глядит — точно. Но жалко, видно, ему стало будить этого, как его назвать, затрудняюсь, он и дал команду нам: «Взять машину на плечи!» Это чтобы машина под наледь не ушла. — И, покрывая хохот, досказал: — Он и сейчас спит, полюбуйтесь!

Запахло чаем.

Бурматов, обжигаясь, налил из котелка в поставленную в снег кружку и протянул ее Кошкареву:

— Отнеси командиру, молодой.

Осторожно, чтобы не расплескать чай, Кошкарев, помня место, где сидел в ожидании чая Путинцев, пошел к вывороченному половодьем дереву.

— Командир, — позвал он, подойдя к Путинцеву. — Возьмите чай. Горячий. Свеженький, с дымком. Командир!

Но Путинцев даже не шелохнулся. Он спал.

Сентябрь. В первые дни на Амуре его приход еще не очень заметен — все вокруг по-летнему зелено и дышит теплом, дни стоят высокие, ясные, и только ночи стали в инее, в росе. Утрами, когда монтажники, позвякивая цепями предохранительных поясов, расходятся по своим местам, заступая на смену, переплеты моста, балки и рельсы усеяны крупными радужными каплями влаги, и от металла веет ночным холодком — сентябрь.

…Строительство моста близилось к концу. В какие края занесет судьба мостовиков на сей раз? В разговорах они припоминали названия рек, на которых затевались новостройки. Лена, Енисей, Обь, Вилюй, Тунгуска… Кто-то задел в разговоре заброшенную трассу на Салехард. Не туда ли?

А среди лета грянуло известие: СТРОИТЬ БАМ!

И скоро в отряде уже все знали: это глухомань, но зато какие реки предстоит повидать! Подумать только — главная стройка второй половины двадцатого века.

У старых мостовиков блестели глаза: как же, помним, помним… Было…

И вот отряд сколотил первую колонну на Байкало-Амурскую магистраль. День отправки был праздничен, как весна: митинг, оркестры, напутственные речи. Так положено. Подвыпившие строители в новеньких монтажных касках, в спецкуртках — в основном молодежь — выплясывали под баян в тени готовых в дорогу машин. Водитель КрАЗа Мальцев Сашка такие коленца выбрасывал, так бил землю каблуками кирзовых сапог, что Клюев, начальник колонны, отвел его в сторонку, построжав глазами, спросил неслышно для других:

— Посторонние запахи, Мальцев…

— Ты что, шеф? — оскорбленно вылупил Сашка чистые глаза на Клюева. — Мне ж машину вести.

Клюев смутился, но виду не подал.

— Посмотрим.

Сашка вернулся в круг и начал отбивать дробь пуще прежнего, заходил гоголем и вприсядку.

А жена не отнимала платочек от глаз, жалась в сторонке сиротинушкой, ждала терпеливо — пускай натешится вдосталь. Как знать, что и как у них будет там, на новом месте.

Среди зрителей стоял со своей семьей — женой и шестилетней дочкой — водитель другого КрАЗа Фомичев Костя. Мужчина он крупный, крепкий, под стать своей машине. Обычно веселый, а в этот день с настроением у него не совсем ладилось: и не веселилось ему, и на жену избегал смотреть. Все больше к дочери льнул. По головке ее гладил, осторожно проводил мозолистой рукой по светленьким и мягким, словно пух, волосикам. Потом поднял на плечи — ей хотелось видеть далеко и все. Охотно отвечал на ее вопросы.

— А у тебя есть такая каска?

— Будет.

— Не хватило тебе?

— Да, Анюточка, — обманывал Фомичев дочь. Он должен был, проводив колонну до места, вернуться назад, в отряд. Вот и все его участие в празднике.

Накануне выяснилось, что груз, предписанный на Амгунь, машинами одной колонны не поднять. Начальник отряда пригласил к себе Фомичева, обсказал ему положение дел, и вышло все так, что Фомичев не смог отказаться от рейса, хотя желания у него не было пускаться в какое бы то ни было путешествие.

Тем же вечером жена его, Леля, собирая ужин, выслушала новость спокойно, но за стол с мужем не села — пошла укладывать его дорожный чемодан.

— Ты чего молчишь-то? — спросил, предчувствуя грозу, Фомичев.

— А что говорить? — ответила Леля, против всякого ожидания спокойно. — Езжай хоть насовсем, раз головы своей нет. Мне-то что? На Амгуни сделаете, к черту на кулички катись, а с меня хватит путешествий, поколесила, когда молодая была. А ты езжай.

Он отодвинул от себя ужин.

— Небось хочешь, чтобы я там остался?

— Это уж твое дело, — сказала она безразличным голосом, продолжая собирать его вещи. — Я тебя не держу.

И взыграл тогда в Фомичеве его упорный нрав.

— Что ж, — медленно и с угрозой проговорил он. — Не держись, не надо.

Конечно, если бы жена взяла свои слова назад… Но она упорно молчала. А он идти на попятную не хотел. Дочь, разумеется, ничего не понимала. Она видела вокруг себя веселье, и ей тоже было весело. Девочка показывала пальчиком на машину, по борту которой во всю высоту было написано краской: «ДАЕШЬ БАМ!» — тормошила отца.

Досыта наплясавшись, подошел к своей жене Мальцев, обнял за плечи. Она улыбнулась ему, припала к его груди, но Сашке не стоялось на месте.

— Эй, Фомичи, чего не пляшете? Скисли что-то. Мерек напугал?

— Какой еще Мерек?

— Мерекский перевал. Дорога по прижиму амгунскому идет. С ладонь шириной.

— Нашел чем пугать, — буркнул Фомичев, видя, как дернулись, поползли вниз уголки губ Сашкиной жены. Выругался про себя: героя корчит перед бабами.

И Фомичев отвернулся от Мальцева. Отвернулся, чтобы душу свою не травить… Попался на глаза начальник колонны Клюев. Стоит среди танцующих и женушку свою обнимает, нашептывает что-то ей на ухо. Улыбаются. Она заботливо поправляет воротничок его тонкой белой рубашки, которую он надел под негнущуюся новенькую робу. На робе поблескивает новенький, будто только что с Монетного двора доставленный, комсомольский значок. Вот люди! Будто на парад собрались, а не в дорогу! Но дорога-то возьмет свое! «Возьмет, — подумал Фомичев. — В один миг праздничную чешую соскоблит, стрелки наглаженные изомнет». Подумал — и сам удивился желчности своих мыслей: «Чего это я?» Вздохнул Фомичев придавленно, занять бы себя чем…

— Мне бы машину глянуть, вдруг что не так… — сказал он жене.

Она махнула рукой:

— Иди.

Он задрал капот, лег на теплый, покрытый серебристой краской дизель и копался в нем до тех пор, пока не услышал команду: «По машинам!»

Фомичев подбросил на руках дочь, поцеловал ее в голову, в самую маковку, обнял жену. Поцеловал.

— Не вздумай, — бледнея, сказала она, когда Костя ступил уже на подножку. Не выдержала — поставила свою точку под вчерашним разговором.

Он ничего не ответил ей, уселся за баранку, и колонна тронулась в далекий и нелегкий путь.

Уже на ходу к Фомичеву в кабину вспрыгнул бригадир монтажников Шалабин, хлопнул руками по сухим коленям.

— Попылили! Наддай, Костя! Наддай! В этом деле шик нужен! Чтоб видели, кто едет.

— Эка невидаль! — пробурчал Фомичев. — Мало ли мы вот так-то… Сиди смирно — вывалишься!

Шалабин сорвал с головы каску, по пояс высунулся из окна и, махая кому-то руками, крикнул:

— Люська! Не беги, Люська!

В боковое зеркальце Фомичев увидел жену Шалабина — бежит вдоль дороги за колонной, простоволосая.

Фомичев наддал газу, глянул в зеркальце — не видно Люськи, отстала.

— Не боишься? — спросил он Шалабина.

— Чего?

— Люську одну оставлять. Шустрая она баба…

Шалабин улыбнулся, откидываясь на спинку сиденья:

— Мы сына ждем. Шалабина-младшего.

— Затянули вы что-то с ним.

— У ней не ладится что-то… по женской части.

— А-а. А так посмотреть, баба здоровая. Ничего, наладится.