И все же — каждая женщина хочет видеть в своем муже героя. Так или иначе, она его создает, она придумает недостающее, но для нее мужчина должен быть героем. Хотя бы в чем-нибудь.

А каждый герой еще и не герой, а просто человек, уязвимое существо, которое не всегда укладывается в рамки представлений о нём. Но как трудно сказать об этом кому бы то ни было. И как это нужно — хотя бы иногда. Иначе нервы, усталость, непокой...

Ольга видит меня лидером — сегодня, героем Испании и войны — в прошлом. И нужен ли я ей другим? И все же...

Глупые мысли. Дети, семья. Что за сомнения? Что со мной, черт побери? Который час? Пять. Надо переговорить с Пако. Он поймет, что произошло. Он-то знает меня всякого, с моих восемнадцати лет — и потом всю жизнь. А кроме того — он слышит. Всегда. Потому что слушает. Одна длина волны. Ну, и все такое. А может, сначала «и все такое». Через два часа пойду к нему. Он поднимается в семь. Но сон! Ну и сон!

Когда ты постиг, Андрий, что такое любовь? Что такое эта непреодолимая тяга к другому человеку? Где граница между любовью и привязанностью, по привычке называемой любовью? Любить можно и друга, и милого соседа... Сколько значений у слова, которое мы произносим иногда с такой легкостью.

Она копилась в тебе всю жизнь — с детства, с первых симпатий несмышленыша, с первых влюбленностей ребенка, с первых желаний подростка, с первых страстей юноши, — чтобы ты мог встретить то, что вдруг стало существовать одно во всем свете, единственно настоящее, единственно возможное, как воздух, как солнце, как Мария-Тереза.

Мария-Тереза... все, что было связано с ней, продолжало свое существование во времени и пространстве, ее глаза и улыбка, перешедшие к брату, ее прикосновение, которое в твоей памяти до конца, до забытья, до самой смерти.

Последние годы ты шел сквозь войну, как ветер, как меч, как Омбре. Теперь это прозвище перестало быть шуткой, теперь за голову Омбре франкисты предлагали награду, потому что действия твоего отряда становились все смелее, все чувствительнее для врага. Тебя уже знали, висели объявления: за голову Омбре десять тысяч песет. Мальчик с Украины, похоже, ты очень дорого обошелся врагам. А ты постепенно терял разговорчивость, если говорил — по необходимости, по делу, а больше молчал. Товарищи отметили: с тех пор как ты стал руководить отрядом, потери у вас уменьшились. Ты воспринял это как факт, один из фактов войны, и по-прежнему шел первым, ведь судьба благоволила к тебе всегда, о самых головоломных операциях.

Тогда и появился у вас в отряде Санчес, высокий худой Диего Санчес, пастух, неуклюжий на вид, но удивительно сильный и ловкий. Семья расстреляна фашистами. За голову Санчеса тоже обещано немало — пять тысяч песет, хороший напарник тебе, Омбре, еще один ценный для фашистов человек. Ну-ка, смотри веселей...

У Санчеса всегда оказывались какие-то замыслы, этот человек был напичкан разными планами, и, что удивительно, они удавались. Отряд окреп, вас бросали на самые ответственные операции, воевать рядом с Санчесом было сплошным удовольствием, если вообще это дело может доставить удовольствие.

Ветераны держались спаянно, они составляли неделимое ядро нашей разношерстной команды... Збышек Янишевский, Антонио, Пако, серб Тодор Петрович, двое мексиканцев, Пауль Вернер, бывший студент-философ из Австрии, японец Сато. Не обходилось без потерь, приходило пополнение, а ядро ветеранов держалось. Что-то берегло их — тех, кто столько прошел. Ты уже привык к постоянному напряжению, к ночным размышлениям, когда все спали. К необходимости взвешивать каждый шаг перед тем, как идти на риск.

Ты не мог спать ночами, потому что боялся снов. Боялся, что снова проснешься от обжигающей боли, хватая воздух руками, пытаясь удержать тень, привидение, ее тень, ее привидение. И, проснувшись, поймешь: никогда больше...

Поэтому ты привык падать в постель только под гнетом свинцовой усталости, измотанный до предела, неспособный ни вспоминать, ни чувствовать. Ты спасался действием. И заботой о других.

Пако спал в твоей комнате с тех пор, как ты, командир отряда, привел его под добродушно скептическими, а в общем-то сочувственными взглядами товарищей. Прошло около полугода. Парень доказал, что он мало что не лишний — необходимый всем человек. Он всегда, почти всегда шел вместе с тобой. Ты привык к этому, привыкли и другие.

Но ты не выдержал его взгляда, когда однажды вечером перед сном он сказал:

— Андрес, если ты погибнешь, я тоже не буду жить, помни об этом. У меня больше никого и ничего нет!

— Это разговор не для взрослых, не для солдат, — сказал ты, — а Испания?

— Я умру за Испанию, если нужно! За нее легко умереть, но ты... Ты знаешь, о чем я говорю... Не ищи смерти, Андрес, потому что это будет и моя смерть, вот и все! Доброй ночи!

Что-то ты говорил ему, хотел возразить, но он так смотрел на тебя, что слова застряли у тебя в горле и ты замолчал и очень скоро, не выдержав его взгляда, отвернулся. Потому что вдруг понял, что малыш сказал правду. Ты не думал об этом, никогда не думал, но шел на риск, поневоле играя со смертью. Пако это увидел.

Возможно, тогда только такие слова могли хоть как-то удержать тебя. Возможно, благодаря этому разговору ты стал немного остерегаться. Ты должен был жить — не только для себя, а и для него, Пако.

Сколько раз с тех пор ты перебирал в памяти мельчайшие осколки твоей короткой жизни, сколько раз стискивал зубы, чтобы не завыть.

Ты не мог писать домой. Не мог уже давно. Переправил несколько раз через Францию какие-то ничего не значащие письма, а дальше... Дальше не было слов. Ты не хотел думать о доме.

Пако уже спал, мальчик, парень, он быстро засыпал, наморившись за день. Это был чистый, крепкий, здоровый сон юности. Ты стоял сейчас, глядя ему в лицо, как когда-то. Лицо было другим, дом был другим около года назад, но это тот же Пако.

Да, наверное, тогда ты начал задумываться над тем, что же это такое — любовь? Каждый свободный вечер вы с Марией-Терезой шли на прогулку. Свободный вечер. Прогулка. Военный Мадрид. И все же она надевала тоненькую красную кофту, темную юбку, лента в волосах тоже была красная. Ты никогда не забудешь и эту красную ленту.

Вы приходили к тому самому месту на пшеничном поле, где все произошло впервые. Запах спелой пшеницы, желтые стебли, густая голубизна неба. Здесь можно было укрыться от любопытных глаз и днем, редко кто заходил сюда. Потом вы перебрались дальше, за поля, к оливковой роще. Боже, сейчас каждая мелочь живет в тебе, она поселилась навсегда. Ты оказался мудрецом и провидцем, парень. Ты почувствовал тогда такой наплыв счастья — до боли, до немыслимого предела, что вдруг решил остановить время. Ты сказал себе: это настоящее счастье, вот оно, запомни его. И снова ушел в него, уже не возвращаясь, не вспоминая, не думай ни о чем. Но схваченное мгновение осталось твоим навсегда. И сейчас оно твое. Сегодня и всегда. Ты можешь переживать его бессчетное число раз, это мгновение, и все, что было рядом, одновременно тогда, в тот вечер.

Когда ты понял, что время надо останавливать? Давно, еще подростком. Потому что все хорошее, яркое уходило, все, что, казалось, предназначено стать незабываемым, стиралось в памяти, тускнело, приобретало неясные очертания и исчезало. Оставалось что-то заурядное, просто факт жизни, а чувство, а тепло переживания... это не помнилось.

Но отчетливое желание остановить время пришло к тебе, когда ты впервые вступил на испанскую землю.

Первые шаги по Барселоне. Вы сошли с французского парохода. Немногочисленные добровольцы, первые интербригадовцы. Одни из первых. И вы, семеро украинцев с Волыни. Вы шли улицами Барселоны и радовались всему на свете. Такой незамутненный восторг ты пережил гимназистом, когда впервые поехал с мамой во Львов. Львов покорил тебя, ты умолял маму побыть там еще день, ну хотя бы еще немного. Тебе было тогда двенадцать. Потом ты приезжал во Львов несколько раз, но запомнил только те первые три дня. Помнишь и до сих пор.