Я тронулся с места и тогда только повернул голову и встретился с ее взглядом. Он так много говорил, он просто кричал. И просил прощения, понимания, сочувствия. Я поднял руку и махнул Ольге из окошка, машина уже выезжала со двора. Хороший все-таки у меня сад. Молодцы мои старики, все отцовских рук дело. Прекрасная пора. Весна кончается, тепло, но еще свежо, а утром и холодновато. Мысли мои стали выстраиваться в привычный ряд, я выехал за село, ехал через поля вперед и вперед.

Сколько ушло таких ночей, таких общих ночей, когда радость прикосновения оказывалась не меньшей, чем радость взгляда, как девичье тело рядом дышало покоем посреди войны, тем единственным покоем, которого не осталось, тем теплом, в котором я растворился раз и навсегда, и искать его было напрасно в этой оставшейся жизни. Долгие годы старался я сберечь неприкосновенной память свою. И вот через четверть века она подвела меня...

Что я сказал во сне? Ольга, плача, повторила по-испански — она выучила немного язык: «Mi morena, mi esperanza español, mis ojos negros, mi viento i mio sol!» — «Моя смуглянка, моя испанская надежда, мои черные глаза, мой ветер и мое солнце!»

Так было в ту последнюю ночь. Я проснулся тогда среди ночи, Мария-Тереза спала, все было именно так, я шептал в полузабытьи слова, какие только мог найти, — самые лучшие, самые нежные, самые, самые...

Это было уже давно. С тех пор все наладилось, воспоминания на некоторое время оставили меня, но потом вернулись, чтобы больше никогда не исчезать, становясь ярче и объемнее. И я уже привык к ним, я живу с ними. И сейчас вот веду машину домой, а мысли мои, сердце мое в Испании.

Я не обманываю Ольгу, я люблю ее. Это правда. Только я люблю ее в своем возрасте, в наши с ней годы. Ее любит Андрий Школа, за которого она вышла замуж, когда ему было уже под сорок. А до того? До того я жил в другом временном измерении — тот я принадлежу тому времени, тем людям.

Тот Андрий принадлежит Марии-Терезе и тому мальчику Пако, каким он был тогда, а один год отдан Мадлен, чья нежность первой, такой тонкой и такой спасительной пленкой покрыла долго не заживающие раны. Но только начал приходить в себя, как жизнь ударила по едва зажившему с такой силой, что стало ясно — никогда. Забыть совсем — никогда.

Пако, названому брату, принадлежит больше всего, даже такому старому. Наши жизни продолжаются во времени параллельно, хотя и текут одним руслом. Наши разговоры, наши выходы на охоту... Пако... Он тоже сдал за последние годы. Но разве он может быть старым для тебя, Андрий?.. Директор школы, вечно занятый, вечно в хлопотах о семье, работе, детях. Но он по-прежнему моя совесть, мое зеркальное отражение, моя живая память, большая часть моего прошлого и того, что родилось сегодня...

Я держался долго, дольше, чем хватало сил. Знаю, запас жизненной энергии. Но не был же я твердокаменным от рождения, не знающим мирских слабостей. И твердость эта, столь заметная для постороннего глаза, не вечна. Она приносит с собой усталость. Постоянное напряжение не может длиться без конца. И когда-нибудь при новом напоре зла неминуемо произойдет взрыв. Согнуться — об этом не может быть и речи. А если уж сломаться, то насовсем. Выйти из игры, из жизни.

Пако перехватил меня, оказался на моем жизненном пути, когда мне явно грозило превращение в застывший монолит, в холодную, заскорузлую личину, способную мыслить, мо начисто лишенную чувственной, живой и теплой восприимчивости. При всей неудержимости его темперамента, он оказался внутренне подвижным, гибким, пружинистым. Как раз то, чего не хватало мне. Есть такой физический закон — в двух сообщающихся сосудах всегда одинаковы давление и уровень воды.

У каждого давно своя семья, свои домашние проблемы. Разговоры не часты, встречи редки. Вот разве что охота нам осталась, ночной костер навевает воспоминания, освежает чувства и мысли. Газик хоть и старый, а служит исправно. И, что бы там ни было, соединяющиеся сосуды остаются.

Хотя теперь он Павло Петрович, мой швагер, отец моих племянников... Вроде бы другой человек.

А я и сейчас вспоминаю его пытливый и подозрительный взгляд там, в окруженном Мадриде, и его неожиданный звонкий смех, когда мы с Марией-Терезой впервые пришли к ним на улочку Сан-Матео. Я издали понял, что это ее брат. Что-то одинаковое, даже не черты лица. В улыбке, в руках.

Мы долго не говорили с ним о Марии-Терезе, обо всей их семье. О чем говорить? Только во Франции, да и то вскользь... А вот когда ехали домой, сюда, ко мне, когда война закончилась и мы поверили, что жизнь начнется сначала, вот тогда мы все вспомнили. Ночи напролет перебирали мельчайшие подробности, тогда и слезы, поневоле набегавшие на глаза, казались куда легче — миновало восемь лет. Всего было... Будто шлюз открылся в нашей памяти.

Человек меняется. Это был уже взрослый парень, который вскоре женился на моей сестре. Совсем другой человек... Я знаю, что тот самый и в то же время другой. А тот остался в моем сознании — мальчишка, с которым мы пошли купаться на речку. Я видел его второй раз. Мария-Тереза очень хотела нас подружить. Это была ее идея — вместе на речку. Завтра я снова пойду во вражеский тыл. А в тот день тишина, спокойный, ласковый мир опустился на нас. Я чувствовал приязнь мальчишки, а он все боялся надоесть своим присутствием, стать лишним, испортить впечатление о себе. Поэтому, как только затих разговор и наступило молчание, он сорвался с места и крикнул: эй, я в воду! Мы лениво разлеглись на берегу, смотрели на него. Он знал, что на него смотрят. Смуглое гибкое тело подобралось, сверкнуло на солнце, ловко входя в воду почти без брызг... Не помню, что было дальше.

А вот прыжок этот помню, не могу забыть. Прыжок парня, который много лет воевал вместе со мной, именно он отвел от меня саблю марокканца. Так Пако живет во мне, восемнадцатилетнем, в дальнем уголке моего сознания, оставшегося неизменным и только сумевшего накопить со временем столько новых впечатлений, переживаний, словом, жизненного опыта. Боже, этот опыт! Каким было бы счастьем забыть плохое, забыть беду. И каким стало бы несчастьем забыть все, такое родное и близкое. Нет, наверное, это и есть человек со всем вместе — как жил, чем жил, с памятью о прошлом, обо всех и о себе.

Впрочем, Пако — еще самая легкая память. Потому что он здесь, он выжил, прошел через коловращение жизни, сохранился. Конечно, жаль бывает и того, что отцвело, неминуемо, безвозвратно отцвело, уцелев в жизненном круговороте.

А больше всего болит в памяти то, что не прошло этого круга. Болит каждое воспоминание о Марии-Терезе. Каждое мгновение любви в моей жизни... Болью отзывается во мне возвращение к каждому человеку, оставившему след в душе. Как было когда-то все просто, все нипочем...

Со временем стало как будто легче. Медленнее сходишься с людьми, душа не так, как раньше, болит от неправды, и предательства, и отступничества... Только прошлое неизбежно возвращается, самое давнее прошлое, самая глубинная боль просыпается среди ночи горячим сгустком, и, задыхаясь, открываешь глаза... Рядом мирное дыхание жены, домашний покой, будни. Трудно возвращаешься в действительность, воспоминание теперь лишь слегка щемит, и уже жаль этой боли, жаль той силы страсти, что давно уснула в тебе.

Люди стареют не от возраста, а от разочарований и потрясений. Прочитав где-то об этом, я поразился. Ведь правда! Помню первый бой, атаку фашистов. Винтовка дрожит в руках, всего трясет. Уже близко бежит человек, тоже с винтовкой, красное лицо, усы... Я в него выстрелил, прямо в это лицо, красное, потное, только и запомнил черные усы и потное лицо. Он упал после моего выстрела, и я знал, он убит мной, и сейчас помню это ощущение. Стреляли снова, стрелял и я, но торопливо, беспорядочно, потому что фашисты побежали назад, атаку мы отбили. Я потом высунулся и смотрел туда, где лежал он. Убитый мной.

Тот шпик в вольном Данциге — тогда было совсем не так! Хоть и ножом, но ударил наобум, не собираясь, почти бессознательно. Когда увидел объявление в газете, почувствовал страх и замешательство. Но события разворачивались так быстро, что некогда было думать. А вот тогда, после боя, после этого потного усатого лица я остро, до боли осознал: убил человека, и это уже второй раз, и буду убивать и дальше. Ведь я на войне. Вернулось на миг жутковатое ощущение, вспомнилась хищная таинственность темного гданьского парка и хрип шпика: «Зачем?» Теперь я знал зачем. Теперь я знал, но отметина уже была на мне навсегда.