Не помню, чтобы кто–то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал ей старое… Конечно, люди и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Я наблюдала заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что–то еще, непонятое мной, стояло за этим…

Сказанное не относилось к моей бабушке — так и не простившей предательства подруге своего детства. Бабушка обвиняла ее в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка при мне винилась перед бабушкой, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.

Иногда Цетка приходила к бабушке на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с сыном. Опять бабушка вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая в руке и ударяя по нему тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить бабушкину душу. Бабушка твердо знала, что по вине этой женщины она стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом… А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж, тоже награбивший немало. Бабушке пришлось до глубокой старости не выпускать иглу из рук, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.

Все это было правдой. Не оставь Махно свой след в судьбе бабушки, мой отец мог бы выучиться и прожить более интересную и складную жизнь, чем прожил. А значит, и я стартовала бы в свою профессию с более выгодных позиций и могла бы достичь большего, чем теперь, ибо решение задач определяют начальные и граничные условия — этот закон математики еще никто не опроверг.

Это всеобъемлющий закон… Он работает в любой причинно–следственной связи. Кто знает, не оттого ли стал горбатым ни в чем не повинный Иван, что на него через прикосновения в чистом младенчестве перешло проклятие отца — кривляющегося урода и нелюдя? И не потому ли не смогла Цетка исправить порок своего дитяти, что предала ту добрую душу, которая первой известила мир о его приходе в жизнь?

Выходит, права была моя бабушка.

Так вот, не меньше, а то и больше остальных могла рассказать о Цетке и Махно она, эта моя бабушка по отцу, Александра Сергеевна. Но живописать и вообще распространяться про это не любила по очень простой причине: от нее, жестоко от них пострадавшей, любая правда могла бы восприниматься слушателями как навет и поношение, или как злорадство. А бабушка не хотела выглядеть в таком свете. Жившая с необыкновенным достоинством, она была далека от того и другого, ей чужды были бесчестные поступки и по–бабски пустая или безответственная болтовня. Да, она оставила внукам свое жизнеописание, но изложила его в строгих и взвешенных фразах — исключительно для истории. А не в виде забавных бывальщин для беспечного времяпровождения.

А в чем было дело — об этом речь дальше.

После ухода Цетки, узнавшей о своей беременности от Нестора, у Александры Сергеевны появились тревожные предчувствия. Рассказать мужу или матери о них она не могла, потому что сама не понимала, в чем они состоят. Конечно, прежде всего подумалось о Несторе Махно. Ведь понятно же, что он — бандит и убийца и что очень опасно находиться в поле его зрения, но к себе исходящую от него опасность Александра Сергеевна не относила. Ведь они были знакомы и очень дружили ровно с тех лет, с каких себя помнили. Неужели это для него ничего не значит?

Правда, с тех безгрешных пор он очень изменился, обагрил руки человеческой кровью, долго сидел в тюрьме, озлобился… Он и до этого–то был взрывного, какого–то дикого нрава, как будто мстил всему свету за свое сиротство, бедную жизнь в многодетной семье, необходимость трудиться и подчиняться тому, кто тебе платит за труд. Но ведь все так живут. Кто же внушил ему мысли об исключительности и о другом порядке вещей? И зачем? Зачем этот «кто–то» отравил несчастному, нелепому человеку жизнь, изломал его, сделал душу его страшным уродом?

Александре Сергеевне стало жалко Нестора.

Несколько дней спустя, возможно неделю, к ним в темноте вечера пришел Григорий Пиваков. Странно пришел — не с улицы, а с огорода, выходящего в балку с обрывистыми глинистыми склонами. Чтобы никто его не увидел, значит. Заходить в дом не стал, вызвал хозяина во двор.

— Только что узнал, браток, извини, если опоздал, — сказал он Павлу Емельяновичу шепотом.

— А что случилось?

— В эту ночь к тебе явятся махновцы — грабить. Убегайте, а? Убьют ведь…

— Куда-а убега–ать… — растерялся от неожиданности Павел Емельянович. — Это есть поздно.

— Тогда возьми это, — Григорий протянул Дилякову наган и патроны. — Понимаю, этого мало. Но сейчас, если ты не против и ничего не помешает, принесу что–нибудь посерьезнее.

— Давай!

Пока Пиваков ходил за оружием, Павел Емельянович времени не терял — мобилизовал домашних женщин, включая жениных учениц и прислугу, носить из погреба недавно привезенные для продажи мешки с сахаром и ими закрывать изнутри окна, двери, укреплять стены, баррикадировать возможные входы с улицы на чердак, задраивать все уязвимые места… Оставил только щели в окнах для обзора и отстреливания.

Пиваков не обманул, прибыл с охапкой винтовок и боеприпасов. Даже несколько гранат принес.

— Я не брошу вас, — сказал он, — останусь.

— Оставайся, как можно, — согласился Диляков. — А потом уйдешь. У моя есть выход в карьер глины. Я дам тебе науку…

— Ну ты успел… — удивился Григорий.

— Такая время, — сказал чужестранный муж Александры Сергеевны с ошибками и сильным акцентом от волнения. — Готовился моя давно…

После этого они забаррикадировали входную дверь и разошлись по своим местам: Аграфена Фотиевна осталась на печи. Туда же взобралась Александра Сергеевна и разместила рядом спящих детей: четырехлетнюю дочь Людмилу и двухмесячного сына Бориса. Ее ученицы и прислуга остались внизу, чтобы посматривать в окна и докладывать мужчинам о том, что видят.

— Ты стрелять умеешь? — перешел Григорий к делу, когда они заняли оборонительные позиции.

— Так, мало–мало могу убит.

— Лучше, конечно, не убивать. Но если они начнут, тогда уж не жалей пуль.

— Карашьо, — пообещал Павел Емельянович. — А тебе мы надо? Ты же сам махновца. Не простят они.

— Разберемся, — неопределенно ответил Григорий. — Главное, что жечь они сразу не станут, их же цель — твой товар. Это Цетка, сучка, Нестору проболталась, что ты недавно приехал, чай привез, специи…

— Цетка? А-а… Была она у нас, да.

— Сейчас Нестор злой и голодный, — продолжал Григорий, — недавно из окружения вырвался. Ему деньги нужны, продовольствие, а тут ты под руку попал со своим сахаром, с пряностями…

— Я же не виноват, меня был заказ на товар, — объяснял ситуацию Павел Емельянович. — Махно воюет, а люди живут, кушают. Города работают. И что ваш Махно, он тоже тут придет?

— Ну, к тебе он вряд ли прибудет, но он тут, да, — у Цетки. И этот налет организовал наверняка он.

— Может, просто местные махновцы шалят?

— Не-е… в Славгороде, как и в Гуляй–поле, они не посмели бы. Это батьковы огороды.

Шайка махновцев состояла из четырех–пяти человек, при ограниченной видимости посчитать их было трудно. Появились около полуночи. Спешились во дворе, встав кучным образом. Потолкались боками, затем не спеша, по–хозяйски отвели лошадей далеко в сад, затаптывая вскопанные под зиму грядки и ломая на куртинах алеющие астры и багровеющие георгины. Размялись, походили, осваиваясь и изучая место. Некоторые приникли к деревьям, пометили их мочой, другие закурили, словно хотели пропитать здешний воздух дымом и своими миазмами.