Вздорике, сдержанный и почтительный царедворец, не произнес ни слова в ответ на это отеческое наставление. Вечером его предали земле.

Главный балагур Священной коллегии придурков был, в сущности, настолько мудр, насколько это возможно для философа, и настолько добродушен, насколько это возможно для филантропа. Как бы ни был он предан своим ученым причудам, бурные странствия и искусственное долголетие слегка охладили его страсть к бесконечному совершенствованию, и нетрудно было заметить, что он вспоминает о нем с кривой усмешкой. Весьма вероятно, что, стоя на главной площади Сумабезбрии в ожидании великого vade in расе[131], балагур окончательно проникся уверенностью, что предпочел бы никогда не слышать ни о всемирной миссии, ни о Зеротоктро-Шахе, ни о Сумабезбродии, ни о его любимой жене; однако хладнокровия он не утратил, и здравомыслящие люди, которые порой ощущают признательность к уходящим властителям за все зло, какое те им не причинили, хотя и могли бы, проводили его самыми энергическими изъявлениями приязни и сожаления, на какие только способен народ при виде величественного несчастья. Они промолчали.

Церемония была обставлена пышно и торжественно. Собрались все сумабезбродцы в количестве десяти миллионов человек, не считая женщин и детей. Вздорике, с фонарем на поясе, с корзинкой провианта в руке и толстым альбомом для заметок и рисунков под мышкой, уселся в шахтерскую клеть с достоинством посланника, убежденного в чрезвычайной важности его миссии.

— Человек воистину неисправимый, — обратился к балагуру чубукей, провожавший его в последний путь, — если мы не скоро дождемся чаемого возвращения вашего — а это, увы, более чем вероятно, — какие наставления касательно пользы науки и предназначения мудрости желаете вы, в бесконечной своей предусмотрительности, оставить нам?

— Охотно поведаю вам то, к чему я пришел за более чем десять тысяч лет жизни и во что буду свято веровать до тех пор, пока меня не разубедят новые открытия, — отвечал Курций[132] совершенствования. — Наука есть умение забывать то, что мы, как нам кажется, знаем, а мудрость — способность о том не печалиться.

Лишь только Вздорике произнес эти слова, в которых заключается вся человеческая философия и которых лично мне довольно для того, чтобы беспечально окончить утомительное странствие по сей юдоли скорби, неизьяснимой Иосафатовой долине[133] живых, как его тотчас спустили на толстых канатах в недра Земли. По прошествии недели почтовая веревка подняла на поверхность посылку с прелестными геологическими диковинами, из коих самой замечательной был ископаемый майский жук с восемью лапками и щитком наизнанку[134]. В послании, приложенном к подземному отправлению, бывший балагур сообщал своим собратьям, что колодец представляет собой гигантский конус, расширяющийся по мере приближения к центру Земли, и обстоятельство это существенно затруднит ему, балагуру, возвращение на поверхность, во всяком случае, посредством традиционных средств сообщения, однако ныне он имеет счастье писать коллегам, расположившись на довольно опрятном постоялом дворе, который назначает отправным пунктом всех дальнейших экспедиций.

После чего канаты вытянули наружу, а философический колодец завалили огромной глыбой в форме мельничного жернова, вроде тех, какие изготовляют в Ферте-су-Жуар, деревне, расположенной между Mo и Шато-Тьерри[135]. Отвалить его не смог бы даже целый полк патагонцев.

Как жаль, что я не обладаю слогом Тацита — или слогом еще более превосходным, если таковой вам известен, — чтобы живописать ужасные происшествия, последовавшие за отбытием Вздорике. Его сторонники, которые, натурально, сочли его неожиданное и внезапное командирование под землю необъявленной ссылкой, не стерпели несправедливости; начались волнения, вскоре переросшие в кровавую гражданскую войну, которая, как всякому известно, получила наименование «ВОЙНА ПРИДУРКОВ» и предоставила историкам столько поводов для красноречивых описаний, а трагическим поэтам столько поводов для пролития слез! Поначалу судьба благоприятствовала Сумабезбродию и его августейшей династии, но вскоре удача им изменила, причиной чего явилось обстоятельство слишком примечательное, чтобы я умолчал здесь о нем, хотя напыщенный пустомеля Атт Навий и не говорит о нем в своих хрониках ни единого слова[136]. Кажется, этимология, неизменно проливающая яркий свет на сущность событий, недаром производит слово «чествование» от глагола «чесать»[137]: в полном соответствии с этим толкованием официальные почести, оказываемые триумфаторам при дворе Сумабезбродия, доводили щекотливых героев до настоящих судорог; именно во время одного из таких славных припадков, если верить молве, и простился с жизнью блистательный Манифафа. Права ли молва, неизвестно, но можно поручиться, что критики попали бы в весьма затруднительное положение, приведись им доказывать обратное, я же с тем большим удовольствием принимаю эту версию, что она дарит нам бесценный пример короля, умершего от смеха, чего, пожалуй, никогда не случалось в прошлом и, уж конечно — если судить по нынешним монархиям, — никогда не случится в будущем.

Поскольку Сумабезбродий умер бездетным, абсолютная власть, согласно великой хартии королевства, перешла к придуркам, которые, следуя своему обыкновению, захватили бы ее в любом случае, ибо плодом всех революций, свершавшихся в этой жалкой стране, всегда было возвышение придурков — придурков, борющихся с придурками, придурков, сидящих верхом на придурках, целой стаи придурков.

Придурки эти могли быть какого угодно цвета — белого, красного или любого другого, они могли одеваться в длинное или короткое платье, ходить на котурнах или в башмаках, носить тоги или кирасы, орудовать шпагой или пером, обладать званием придурка от рождения или получать его в награду за подвиги, играть на бирже, сочинять доктрины или заводить фабрики; народ все равно видел в них тех, кем они и являлись, — придурков. Несчастные сумабезбродцы рождались собственностью придурков, созданной для придурков и переходившей из рук одних придурков в руки других. Хотел бы я посмотреть на того ловкача, который сумел бы отнять у придурков их добычу, не будучи придурком сам!

Когда придурки, как им то и положено, пришли к власти, они воздвигли на камне, закрывавшем вход в шахту, гранитный постамент в виде неправильного двенадцатигранника, символизирующего двенадцать известных науке частей света. Если кто-либо когда-либо откроет тринадцатую, я, признаюсь совершенно откровенно, не найду, куда ее пристроить; впрочем, спасибо Небесам, если это будет самой серьезной моей заботой!

Вздорике, по примеру Цезаря, завещал свое богатство народу, с той лишь разницей, что славный римлянин — поистине щедрый государь! — оставил каждому римскому гражданину по триста сестерций, что в пересчете на современные деньги составляет, если верить г-ну Летронну[138], 59 франков 61 сантим, несчастный же балагур не располагал даже uncia sextula[139] колокольного металла, каковая особенность балагуровой натуры более всего трогает сердца биографов. На самой широкой грани постамента поместили финальные строки завещания, которое Вздорике составил лапидарным стилем, не выправленным Академией надписей: