Василий Андреич отстранил от себя Татьяну.

— Ладно, дочь, работай тут, выводи… — У дверей вздохнул. — Эхе-хе, голова крепчает — плечи слабеют… А ты не обижайся, коль что не так. Вам дали столько, сколько никто до вас не получал. С вас и спрос строгий.

Василий Андреич выкорчевал три старых дерева и посадил на их место три нежных саженца. Бережно уложил их корешки в чернозем, укутал торфом да сверху присыпал опилками, чтобы славно им было спать до весеннего солнышка.

Небо окутала наволочь, прикрыла светлую полоску неба на востоке, будто запечатала. А тихо-то как! Только пойманным оводом ноет на дальнем шурфе вентилятор.

Уверенно и вельможисто навалились на забор цветы — георгины, стрельчато-фарфоровыми чашечками прицелились в небо гладиолусы.

Он не любил эти цветы. «Потому и живут долго, что пусты, назначенья своего не выполняют. Кукушкина слеза на Иртыше нищенка в сравнении с ними, а сколь духовита! За три недели исходит духом и старится. Чудно!» Рассеянные и тревожные думы. «Главное позади, а мешок погодим завязывать — горб еще сдюжит… Детальки крепки, да подсохли — не смазываются, не меняются детальки…»

Чем больше он отдыхал, тем больше чувствовал усталость: «Кровь не нагнетается… Не хочет сама течь — привыкла, чтоб ее гоняли. Шевелиться надо».

Василий Андреич пошел в сарай. Там он снял с гвоздя снизку коронок и стал точить их на ножном точиле. Полоска холодного огня струилась из-под победитового резца; Василий Андреич давил размеренно на педаль, резко отнимал коронку от наждака, прищурившись, прикидывая угол заточки:

…«Ладно, как в воду пойдет», — и брался за другую.

На его лбу налились капли пота, а спине стало парко до горячего. Осадистая тяжесть в груди исчезла: работалось легко.

«Во, дожился, — усмехнулся он. — Как на болотистом зыбуне: все время двигайся. Остановился — утонул».

В сарае потемнело. Дверной проем закрыла дылдастая фигура Светланкиного жениха Валерки Кондырева.

— Здравствуйте, Василий Андреич!

— Здоров… птичник. Вползай, не засть.

Сидели друг против друга. Василий Андреич, будто впервые, разглядывал дюжего, толстой кости парня. Каменистое его лицо потянула улыбка и спряталась. «Сколько наук напридумывали. Легко живут, не надсадятся. Проходчик славный бы из него вышел, упористый. А он — птичник».

— Ну как, Валерий, больше воробьев стало, иль на убыль пошли в твоей, как ее!..

— Ор-ни-то-ло-гии, — подсказал Валерка. — Это наука о птицах. И напрасно вы иронизируете. Птица человека петь научила и в небо его позвала.

— Да я разве против? Только дело это вроде немужское: птичкам под перышки заглядывать. Задавишь поди птаху такими лапами. Ты когда-нибудь бревна носил или, к примеру, камни?

— Нет. А зачем? — удивился Валерка.

— Может, картошку копал?

— Учился когда, месяц сено сгребал. Посылали… А что?

— Да так. Я к тому: не зовет ли тело к работе?

Ну чтоб оно устало, заныло, а потом радостно отдохнуло?

— Так я спортом занимаюсь. Гирями…

«Зовет, значит, на утеху», — подумал. И спросил:

— Ты, Валерий, грамотный… Не скажешь, что-то меня вразнос берет? Работаю — как живчик, сел — гнет долит. С тобой вот мало посидел, а уж грудь обручами тянет.

— Вам нужен отдых, — уверенно сказал Валерка. — Отлежаться, погулять. Это же элементарно: отработал свое — отдыхай. Вам для этого государство пенсию дало. Говорят, маршалы в отставку не уходят. Но вы же проходчик… И всех денег не заработаешь.

— Ладно, — резко прервал Василий Андреич Валеркину болтовню, — завтракать пошли: кличут.

Тот пожал широченными плечами, вышел.

«Разве поймет птичник. Разрознились, беда».

Дочери вышли к столу свежие, туго обтянутые вязаными костюмами.

— Вы бы платьи надели — за стол ведь садитесь.

Наталья поставила графинчик, рюмки.

— Давайте-ка, собрались коли…

Василий Андреич отодвинул графин, начал нехотя есть.

Валерка, как фокусник, налил мгновенно в рюмки.

— Ну, Татьяна Васильевна, за твою без пяти минут — докторскую! За тебя. Светлячок!

Валеркина и Светланкина рюмки сошлись над столом в долгой паузе. Светланка, не стесняясь, откровенно счастливая, глядела на него.

— Что-то ты, отец, смурый? Не захворал ли?

Наталья убрала от него наполовину несъеденное блюдо.

— Пустое. К непогоде, должно, разымает.

Он встретился с глазами жены. По-молодому чистые, бесхитростные, они беспокоились и пугались. От нее не скроешься — все знает.

«Как же ты будешь одна? — змейкой вильнулась нечаянная мысль. — Что-то я, дурак, пугаю ее. Кровля чуть треснула, я уже ору: обвал».

— Может, к врачам, Вася?

— Чево?! — Василий Андреич натужно рассмеялся. — Вон мои врачи, — показал в окно на сад. — Ты приготовь тормоз[8] побольше — в шахту скоро.

Собравшись с силами, он бодро поднялся.

— Пойду немного поковыряюсь.

— Ему на курорт надо, — с беспечностью здоровяка сказал Валерка. — Пивка попить, поразвлечься… Хе-хе-хе, — закончил он неуместным смешком.

Мать и Светланка потупились от стыда. Татьяна брезгливо разглядывала Валерку.

— Валерий, выдь ко мне, как поешь, — сказал Василий Андреич и вышел.

«Не закрепит жизнь, свистуган, завалит по-черному».

Едва он взялся за лопату, как Валерка выскочил из дома, закачался к калитке. Почти следом — Татьяна.

— Давай, папа, помогу…

Она сноровисто, по-мужски раскапывала корни.

«Моя ухватка, — подумал удовлетворенно. — Ишь пашет…»

— Зачем Валерку выгнала?

— Наглый он. И инфантильный. А инфантильный мужчина — хуже дряни.

— А если сказать по-нашему?

— Разум у него детский, не развитый.

— Хм… Крута. Прибавится у него ума, если выгнала? А если они друг другу глянутся?

— А, так — пустое влечение!

— Ты не акай, — рассуждения дочери раздражали Василия Андреича, — и судьбе близких не мешай. Ты помоги ей, судьбе-то. Навыдумывают слов, понимаешь: фанильный-ванильный! Ученые шибко. — И помечтал: — Эх, мне бы с годок — я б его…

— В забой увел, — едко добавила Татьяна.

— Вот и дура. Он при стоящем деле, только сам вроде пласта угля с прослойками породы. Выбрать породу-то…

— Ой! — удивилась Татьяна. — Слива-то цветет! Читала об этом, а вижу впервые.

Она загляделась на зацветшую сливу, задумалась. Много было печального сиротства в этом цветении пасмурным днем, в беспредельной глухоте осени.

— Ровесница твоя, — тихо сказал Василий Андреич и смущенно покашлял. Такое напоминание было нелепым.

Татьяна чуть вздрогнула, будто вспомнила что-то страшное.

— Она же старая, — и поглядела на отца растерянно.

Василию Андреичу стало жалко дочь. Но не возьмешь теперь ее на руки, как когда-то маленькую, не утешишь.

— По жизни она мне ровесница, а по годам — тебе. Только годы — ветер: прошумят — и нету их.

В три часа за отцом зашел Михаил.

— Эва, сколько наворочал! — оглядывая посадки, удивился он. — Ты, папа, как вечный двигатель.

— Вечного ничего нет, — улыбался отец. — Это я вычитал. Только врут в книге: дела вековечные, неумиручие.

— Ты диалектик.

— А шут с ним, с твоим этим… Наше дело — паши да уголь наваливай, да правду блюди, а уж люди имя дадут.

Окраиной поселка, мимо редких частных домов, они шли на шахту. Серую однотонность природы разрушал старый затухший террикон, осыпи которого оранжево светились.

— Погодка — зимы не дождешься. Не люблю. — Михаил оглядел небо, будто густо завешенное угольной пылью.

— Дом-то думаешь строить? — спросил отец.

— Нет.

— Влетел на этаж, как в скворечник, и доволен. Ни сада, ни огорода, ни положить что в кладовку.

— А что мне класть? Авоську? Есть холодильник. Тысячи в свой дом убухай, а так туда-сюда — и машина.

— Гляди, а то помог бы и силой, и деньгами.

Михаил ничего не ответил. Молчали до шахты.