Потребовались десятилетия упорного труда целого ряда «первопроходцев», чтобы доказать перспективность хирургического метода лечения тяжелых форм заболевания головного и спинного мозга.
Нас, сотрудников Н. Н. Бурденко, восхищала его работоспособность. Обычно он простаивал за операционным столом много часов подряд. Только иногда садился на круглый вертящийся стул, чтобы передохнуть, собраться с мыслями или посоветоваться с кем–нибудь из врачей. Разговаривал он мало, изредка бросал отрывистые фразы наркотизатору и без слов протягивал руку: операционная сестра должна была знать, какой инструмент нужно ему дать. Ошибки не прощались ни сестре, ни ассистентам. В такие минуты в их адрес могли быть сказаны самые неприятные слова. Бывало, что после разноса в операционной кто–нибудь из аспирантов или ординаторов собирался уходить из клиники… но затем обида проходила, и он оставался.
Н. Н. Бурденко не щадил ни себя, ни других. Пока не был обследован больной и не поставлен окончательный диагноз, он не успокаивался, много раз заходил в палату, приглашал на консультацию других специалистов, советовался с ними и принимал все меры, чтобы полностью выяснить характер заболевания. Пульс жизни клиники был напряженным. Это чувствовали и мы, ассистенты, и студенты, которые не только участвовали в операциях, но и помогали выхаживать тяжелобольных в послеоперационном периоде. Те же, кто хотел стать хирургами, дежурили и ночью.
Интересы больного были превыше всего. Если кто-либо не сделал того, что нужно, по незнанию, Н. Н. Бурденко готов был простить, но горе тому, кто проявил забывчивость, нерадивость или лень. Такому в клинике было не место. Не любил Н. Н. Бурденко и людей льстивых, желающих втереться в доверие, передающих сплетни, наговоры, не занимающихся делом.
Вспоминаю, как однажды досталось аспиранту С. за то, что он не в меру часто появлялся на глаза. Вбежал он как–то в ассистентскую очень взволнованным. «В чем дело?!» — спрашиваем.
Оказывается, только что его встретил в коридоре Н. Н. Бурденко и с необычной даже для него экспансивностью вскричал: «Если еще раз увижу тебя слоняющимся без дела — возненавижу!» Помню и другой случай, когда к нему пришел представиться новый аспирант. И первое, о чем он спросил, было: «Когда я обязан приходить в клинику и когда могу уходить?» «Я остолбенел, — рассказывал потом Н. Н. Бурденко, — и. рефлек–торно ответил ему: «Можете уходить прямо сейчас и больше не приходить». Однако после вспышки профессор сменил гнев на милость и принял аспиранта на работу, но тот уже на всю жизнь получил урок. Теперь он и сам воспитывает молодых врачей.
Работать с Н. Н. Бурденко было нелегко: он был крайне требовательный, подчас резкий, но вместе с тем беспредельно человеколюбивый и движимый найти в каждом еще «зеленом» студенте–медике то, благодаря чему он впоследствии может стать настоящим врачом-подвижником и энтузиастом.
Профессор много требовал от молодого врача, но и очень много давал. Он никогда не торопился: формирование врача — процесс медленный, и в его клинике он никогда не сводился к элементарному накоплению знаний и навыков. Будущий хирург не был пассивным созерцателем. Самой атмосферой клиники он вовлекался в борьбу за жизнь человека и должен был не только наблюдать, но и непосредственно участвовать во всех сложных операциях, проводившихся шефом. «Самостоятельно приступай к операции лишь тогда, когда почувствуешь, что не только сумеешь сделать ее, но и выходить больного», — так он учил нас.
Н. Н. Бурденко не был человеком сентиментальным, чувствительным, но к детям он проявлял необычайную теплоту и нежность. Маленькие пациенты находились в клинике на особом положении. И они любили его. Малышам разрешалось без стука входить в кабинет. И как бы ни был занят профессор, он обязательно ласково встретит, выйдет из–за стола, погладит по голове, возьмет на руки. Своих детей у него не было.
Подошел 1940 год. Фашистская чума расползалась по Европе. Международное положение обострялось.
Н. Н. Бурденко стал реже бывать в клинике, подолгу задерживался в Главном военно–санитарном управлении, а когда приезжал, не раздеваясь, тяжело ступая, проходил прямо к себе в кабинет. Озабоченный, усталый, едва отдохнув в своем кресле, собирал врачей на совещание и вкратце разъяснял международную обстановку. А однажды без обиняков сказал: «Сейчас же прошу вас засесть за подготовку материалов к составлению инструкций и указаний по военно–полевой хирургии. Дело не терпит отлагательств. У нас существуют десятки хирургических школ и направлений. В случае войны может быть разброд в организации медицинской помощи и методах лечения раненых. Этого допустить нельзя. Мы должны иметь единую систему этапного лечения, строго соблюдая принцип преемственности в обслуживании раненых и больных на различных этапах эвакуации».
Так говорил старый военный врач, участник нескольких войн, в том числе и войны с белофиннами. И мы поняли— опасность близка. «Впрягайтесь вместе со мною в одну телегу и тяните ее что есть мочи!» — говорил в те дни Н. Н. Бурденко. Он бодрился, стараясь работать с обычной энергией, но все видели, что здоровье шефа заметно подорвано. Его организм не выдерживал бремени навалившихся забот. Появились частые головные боли, расстроился слух.
На митинге трудящихся Ростокинского избирательного округа Москвы Н. Н. Бурденко сказал:
«Я — сын народа, происхожу из трудовой семьи. Мне понятны страдания, которые перенес в прошлом мой народ, и те радостные чувства, которые он теперь переживает. Я — работник науки. Клянусь приложить все силы, чтобы наша советская наука процветала и дальше, чтобы она заняла первое место в мире. Я — педагог и как педагог обязуюсь воспитывать новые кадры работников по укреплению и развитию нашей культуры. Я — врач и как врач обязуюсь заботиться о здоровье трудящихся. Я — сын Родины, горячо люблю ее, горжусь ее достижениями и отдам все силы на ее процветание». В 1940 году Н. Н. Бурденко вступил в ряды Коммунистической партии. Наши занятия все чаще сводились к военно–полевой хирургии. Студенты осваивали технику гипсования, скелетное вытяжение, переливание крови, первичную обработку ран. «Неотложку» просили доставлять в клинику больных с открытыми переломами костей и другими травмами. Профессор нередко приходил в перевязочную на занятия со студентами и учил, как нужно иссекать края загрязненных ран, какие ткани после хирургической обработки следует зашивать наглухо, а какие нет, как надо обезболивать место операции с помощью раствора новокаина.
Военной тематике уделялось большое внимание на всесоюзных съездах и конференциях хирургов. Можно напомнить, что на 22‑м съезде в 1932 году стоял вопрос об анаэробной инфекции, переливании крови, травматизме, на 23‑м в 1935 году — о шоке и этапном лечении повреждений, на 24‑м съезде в 1938 году — о лечении ран, ожогов, отморожений. Результаты научных исследований этих лет широко освещались в периодической печати, монографиях и учебных пособиях.
В 1940–1941 годах изо дня в день в клиниках, на курсах усовершенствования врачей, на различных заседаниях и конференциях Н. Н. Бурденко пропагандировал основные организационные принципы военно–санитарной службы. Приходится только поражаться, с какой настойчивостью и упорством он, несмотря на подорванное здоровье, готовил большую армию врачей к трудной ратной работе.
В инструкциях и письмах Н. Н. Бурденко излагались научные взгляды на характер и течение огнестрельных ран, подробно рассматривались преимущества первичной хирургической обработки их с наложением шва. Однако он предупреждал, что этот метод нельзя широко применять в войсковом районе, так как там невозможно создать условия для наблюдения до заживления и снятия швов. «Хирургическая обработка должна включать два основных элемента: рассечение раны и иссечение некротизированных, размозженных тканей», — говорил он и подчеркивал, что процессы заживления ран огнестрельных протекают медленнее, нежели нанесенных холодным оружием. Первичной обработке их он придавал главное значение в профилактике развития раневой инфекции.
