Она начала прибирать в комнате. Как назло, ей попался под руки сверток с фланелью, купленной для Надежды Осиповны. Широкое, скуластое лицо Надежды Осиповны словно выглянуло из цветного узора и торжествующе подмигнуло. Тоня в ярости отшвырнула фланель в дальний угол.

Не для себя же она старалась! В сущности, лично ее ничего особенного в Ленинграде не ждет. Вернется в КБ копировщицей. Начнет снова переводить с бумаги на бумагу чужие чертежи. Но при чем тут она? Ей самой ничего не нужно. В сотый раз она твердила себе, что готова жить где угодно и как угодно. Бее делается ради Игоря. Потому что ему оставаться там — это засохнуть, это идти назад. Ей-то что! Она там, в МТС, все же была фигурой. А вот Игорю там не на чем развернуться. Здесь и «Ропаг», и может появиться еще многое… Он сам даже не понимает. Но почему она решила, что он не понимает? А вдруг для него это все сложится по-иному? Она вспомнила его слова прошлой ночью… А что, если она зря заставила его согласиться? И ему самому ничего этого тоже не нужно? И все это она придумала, сочинила? И он пожертвовал собой ради нее? Не она, а он, он втайне чувствует себя жертвой. И что, если Ленинград не принесет им счастья?

Только теперь, когда все, наверное, уже решилось, она испугалась…

Из Таврического дворца, где происходило заключительное заседание, Игорь ехал на трамвае. Задумавшись, он по привычке сошел на остановке у общежития. Он обнаружил это перед самым подъездом общежития, улыбнулся и вошел.

В комнате были все трое. Чудров собирался в ночную смену. Генька, лежа на полу, разрисовывал плакат. Семен наклеивал на картон фотографию Лосева.

Генька объяснил: ребята из отдела главного механика предложили справить юбилей большого расточного станка. Повесить плакат с таким текстом: «Уважаемый юбиляр! Сегодня исполняется шестьдесят лет вашего пребывания на заводе. Вместо того чтобы уйти еще двадцать лет назад в переплав, вы по воле главного механика продолжаете скрипеть, честно делая все, чтобы снизить выработку и увеличить брак».

— Сверху нацепим портрет Лосева, — сказал Генька. — В обеденный ребята поднесут венки. Никакой возможности нет уже работать на этой развалине, а твой Лосев и не чешется.

— Чего тебя начальство вызывало? — спросил Семен.

— Предложили вернуться на завод.

— Ну?

— Я отказался.

Семен присвистнул. Геннадий уселся на полу, обхватив руками колени.

— Между прочим, это Вера добивалась, чтобы я остался, — сказал Игорь.

Геннадий смотрел на него с необычным волнением.

— Ты это с чего взял?

— Леонид Прокофьич мне ее докладную показал.

Подошел Чудров.

— Вы как же это, — встревоженно сказал он Игорю, — напрочь отказались?

Семен ткнул Геньку кулаком в живот.

— Видишь какая она! Сама написала!

— Это как же так? — недоверчиво продолжал Чудров. — Вы назад поедете?

— Да, поеду.

— В Коркино?

— А Тоня? — спросил Семен.

— Что Тоня, что Тоня! — вдруг вспылил Игорь.

Чудров потянул его за рукав.

— Зарплата у вас там больше или что?

— Не больше! — закричал Игорь. — Да катись ты, не до тебя мне сейчас!

Семен обнял Чудрова за плечи.

— Тихон, друг мой, гулять тебе перед работой надо, плохо ты выглядишь. Резонно?

Чудров пошел к дверям.

— В сомнении все-таки находится, — пробормотал он. Надежда, прозвучавшая в его голосе, возмутила Игоря.

— Никаких сомнений, — жестко и устало сказал он вдогонку. — Это ты в сомнении. А я уезжаю потому, что хочу, потому, что надо.

— Ну что, Тихон? — крикнул Генька. — Вот тебе и шатуны!

— Какие шатуны? — спросил Игорь.

— Да так, был тут один спор. Послушай, Игорь, бывает, ведь, что со стороны виднее. Может человек увидеть себя со стороны?

— Ты о чем?

— Так… вообще. Ну, к примеру, Леониду Прокофьичу может быть виднее?

— Виднее или не виднее, а я его убедил, — сказал Игорь и похлопал Геньку по плечу. — Хватит, братцы, я теперь и сам мало-мало разбираюсь, где голова, где хвост.

Семен любовно посмотрел на него.

— Здорово ты Чудрову вспрыснул! Полный переворот психики.

Геннадий продолжал, думая о своем:

— А бывает так, что и переворот кругом идет, все к лучшему, а для человека уже поздно?

Семен внимательно посмотрел на него.

— Дошел до полной диалектики. Я думал ты рад за Веру.

— Я рад.

— Так чего ж ты киснешь?

— Сам не знаю. Ничего у меня не получается. Вроде все хорошо — и ни к чему. Уеду я, братцы.

— Ну чего он городит, Игорь? — растерянно сказал Семен. — Ну, объясни ему.

В этой комнате, где стояла кровать, на которой Игорь часами лежал, уткнувшись в подушку, а они утешали его, учили жить, работать, — в этой комнате они теперь обращались к нему как к старшему.

«Мы привыкли, что у нас все должно получаться, — думал Игорь, — но не всегда так бывает. Иногда надо уметь отказаться и остаться самим собой».

Тоня была в бешенстве, никогда еще он не видел ее такой. Когда он попытался ее обнять, она, покраснев от гнева, оттолкнула его кулаками в грудь изо всех сил.

Как он посмел отказаться? Не посчитавшись с ней! Наперекор всему! Она чувствовала себя оскорбленной, униженной. Сомнения, которые только что мучили ее, исчезли: теперь для нее существовало единственное, всепоглощающее желание: во что бы то ни стало, любой ценой заставить его подчиниться!

— Но ведь я тебе говорил, — робко оправдывался он.

— Ничего подобного! Ты ничего не говорил, я тебе поверила.

— Ну как же, помнишь…

Он стоял посредине комнаты, противная, потерянная улыбка липла к его губам, как застывший жир. Ему было нестерпимо жаль Тоню, он готов был покорно принять любые ее попреки. И что было хуже всего: слушая ее, он все время ощущал в себе что-то огромное, счастливое, уверенность и спокойствие, накопленные от всех встреч с дядей, с ребятами, с Ипполитовым. И от этого тайного непоколебимого счастья и сознания своей правоты он чувствовал себя виноватым перед Тоней, и даже жестоким, и жалел ее.

— Не помню, ничего не желаю помнить! — исступленно твердила Тоня. — Если бы ты меня как следует попросил, я, может, и согласилась бы. А ты меня ни о чем не просил. Ты не подумал обо мне. Тебе наплевать на меня. Ты эгоист!

Он не выдержал.

— Точно так мне говорил Ипполитов.

— Ипполитов? — Она вспыхнула. — Ну что же! Он по крайней мере… Ты эгоист, эгоист! — злорадно повторяла она.

— Замолчи сейчас же!

— Не замолчу. Ты эгоист!

— Ну, хорошо.

— Что хорошо? Ах, хорошо? Ну, так можешь уезжать.

— Что это значит?

— А то, что я останусь.

— Как?

— Вот так, я останусь. Я навсегда останусь, — выпалила она.

— И пожалуйста. Видно, тебе дороже комната и все это…

— Мне? И ты смеешь!.. После того как я поехала!.. Не смей подходить ко мне, я тебя ненавижу!

— Ты будешь там несчастлива. И тебе там нечего делать. Все в точности по Ипполитову, — с наслаждением сказал он.

— Да, да, — подтвердила она с тем же ненавидящим наслаждением. — А ты бы хотел, чтобы я там сидела, перебирала бумажки и стирала твои рубахи?

— Не обязательно. — Он сунул руки в карманы, покачался на носках. — Можно и слесарем поработать. Полезно для будущего инженера.

— Я сама знаю, что полезно. Между прочим, слесарем и здесь я могу поработать. Еще лучше.

— Значит, ты думаешь только о себе. Где тебе получше.

— Это я? Я только о себе?! — Она даже задохнулась от гнева. — Ну, если так, то нам нечего… Тогда все.

Она ненавидела его всего, его узкое, холодное лицо с прозрачно-голубыми льдинками глаз, — неуклюжий пиджак с ватными плечами и то, как Игорь стоял посреди комнаты, не зная, куда девать руки. Напрасно она искала в нем страх перед ее угрозой, даже это не остановило его, в его огорчении она прочла жалость к себе.

— Я остаюсь, — повторила она.

— А я?

— А ты уезжай.

— А ты? Что ты будешь делать? — ошеломленно спрашивал он, вдруг поняв, насколько это серьезно.