— Ольга! — крикнула, подходя, Надежда Осиповна. — У Синюшиных мостков солому почему не брали?

— Затопило там все, — сказала Ольга.

— А лошади? Не тянут?

— Где там! — Ольга махнула рукой. — Мы всё на себе таскали. А теперь там вода по пояс.

— Дожили… Хозяева, тьфу! — сплюнула Надежда Осиповна.

— Уж вы-то, Надежда Осиповна… — начала Ольга, лицо ее задрожало, стало маленьким. — Это вот ей языком трепать. — Она дернула головой в сторону Тони. — Приехали тут… А вы-то… Мы третьего дня остатнюю солому с крыши таскали. Анисья до сих пор лежит. Я упала, палец сломала. — Она выставила ногу, обмотанную грязными тряпками, в старой галоше, привязанной веревкой. — Ходить не могу. — И она заревела с отчаянием, навзрыд, слезы затопили все ее лицо. — Ровно лошади, на себе весь месяц таскали. Из-под снега руками собирали… Кормов-то нет.

— Будет тебе, не хлюпай, — крикнула Надежда Осиповна. — Телят-то могла себе парочку поставить.

— Поставила, — всхлипнула Ольга, — и наши все взяли. — А этих вот куда?.. Нам хоть бы Алмаза прокормить. Мы ему свое сено носим. Мы с Федосьей тут одни крутимся. Тут еще нога болит, к доктору не на чем съездить. Пропадут они, совсем пропадут. — Она заткнула рот концом платка, судорожно давясь плачем. Тоня почувствовала, как едкие слезы, обжигая веки, побежали у нее по щекам. Так они стояли и плакали.

Надежда Осиповна обняла их, пошлепывая по плечам. Бабьи слезы унимать бесполезно. Когда пришел однорукий бригадир, сказала ему с веселой злостью:

— Закончите летом новый коровник, заставим не соломой, а шифером покрыть и лишим вас основной кормовой базы. Тогда завертитесь!

И все засмеялись. Все, кроме Тони. Она не понимала, как тут можно смеяться, как Надежда Осиповна умудряется различать что-то хорошее, верит во что-то, шутит!.. Она знала, что колхоз в Левашах считается самым бедным, запущенным, но сейчас ей показалось, что и остальные колхозы не лучше, и там тащат прелую солому с крыш и парят охапки жестких веток.

Ночевали в избе однорукого бригадира. В углу висели почернелые иконы, а внизу — новенький радиоприемник «Балтика». На стене под разбитым стеклом — фотографии, вся родословная хозяев. Женихи и невесты с букетами в руках, новобранцы царской армии в погонах, чубатые парни в буденновских шлемах, бородатые старики в поддевках и картузах, новорожденные на руках у преждевременно постарелых матерей, и снова солдаты на фоне каких-то чужих городов с острыми шпилями, и снова парни в пиджаках со знаками, медалями, с гармонями. Где они, эти плечистые парни, эти бородатые мужики? Тоня вспомнила своего старшего брата, убитого на войне. У них дома, в Малой Вишере, тоже висела фотография брата и отца с матерью в день свадьбы. Отец с лихими усами, с тросточкой для шику, а сейчас он ходит на лесопилку с настоящей палкой, тяжело опираясь, и часто останавливается на подъеме.

Надежда Осиповна куда-то ушла, вернулась поздно вместе с хозяйкой, мокрая, охрипшая.

— Вытащили эту доходягу. Утром поезжайте в колхоз к Малинину за концентратами.

Хозяйка расцвела. Это была маленькая, усталая женщина в засаленной кофте, измученная малышом, которого она с трудом уложила и стала баюкать тоненьким, повеселевшим голоском.

Надежда Осиповна обрадовалась, увидев на столе у хозяина новенькую брошюру о кукурузе, и принялась экзаменовать бригадира.

Радость ее раздражала Тоню. Почему все они притворяются уверенными? Что за притворство, как можно радоваться брошюре и забыть о коровах, не видеть этой тесноты, дощатого, пахнущего кислым стола, пластмассовых тарелок, тряпья, наваленного на печи!

Давно погасили свет, все заснули, а Тоня лежала с открытыми глазами. Из маленьких, тусклых окошек, заставленных чахлыми цветами, с трудом проникал неверный свет луны. На большой белой печи сонно попискивали цыплята. Воздух был душный, тяжелый, и от всего этого на Тоню повеяло какой-то тоскливой древностью.

Она проснулась посреди ночи в ужасе, ей приснилось поле, залитое водой, в черной, расквашенной земле тонул огромный лиловый глаз. Тоня подбежала, хотела вытащить его, но это оказался Игорь. Земля скрыла его по пояс; он протягивал к Тоне руки и что-то кричал. И, как это бывает во сне, все в ней стало ватным, и, вместо того чтобы ему помочь, она убегала, охваченная ужасом и мукой.

Она разбудила Надежду и, крепко прижимаясь к ней, начала шепотом рассказывать про сон. Надежда Осиповна долго ничего не могла понять, потом зевнула, потянулась, по-кошачьи выгибаясь, и, пожалев Тоню, спросила, как Игорь привиделся ей: с рогами или без? Если с рогами — значит, все в порядке. Потом она долго бранила Тоню и доказывала, какой будет хороший колхоз в Левашах через год-полтора. Потом она рассказала о себе. Муж ее погиб в последний год войны. Был он студентом, на агронома учился. И такая взяла ее тоска: год из дому никуда не выходила. Книги стала читать, по которым он занимался, тетрадки его, и решила стать агрономом. Поступила в институт, где он учился, слушала профессоров, которых он слушал. Вроде растравляла себе сердце, а все какое-то утешение.

И только приехав в район после института, увидела, как нужно живым все, что она делала ради себя, ради своей памяти о прошлом. Бедность кругом невылазная, послевоенная. На месте этих Левашей одни головешки торчали! Теперь куда там, не сравнишь, все заново отстроили! Вот в другой раз покажет Тоне, какой Малинин на берегу Маковки коровник отгрохал, ровно санаторий, а к зиме и здесь телятник кончат…

Тоня боялась закрыть глаза. По белой печи скользили дымные тени. Ветер плаксиво стонал за окнами. Утешения Надежды Осиповны казались ей жалкими и бессильными перед огромностью изрытого тучами неба, перед трудной, бедной землей этого болотного края. И Тоня была уверена, что Надежда сама не верит своим словам и говорит их потому, что ей самой страшно и бесприютно и хочется как-то оправдать свою жизнь, заполненную скучными хлопотами о семенах, о гектарах, ночевками в чужих избах, размытыми глинистыми дорогами, сырыми туманами.

— А ты как проектировала? — вдруг грубо, с небрежной жалостью спросила Надежда Осиповна. — Ходить по полям и цветочки собирать? Корову вытащила, а сама увязла. А еще заводская! Пыльца ты, а не человек.

Тоня стиснула руками щеки. Пусть, пусть говорит, лишь бы не остаться одной в этой нескончаемой ночи.

— А ну тебя! Не умею я баб утешать, — засыпая, сказала Надежда Осиповна.

Ничто не могло уязвить Тоню больнее этого слова.

«Заводская» — предмет ее гордости, тщеславия, тайного превосходства над всеми здешними женщинами, над той же Надеждой. Любая из них и пройти-то побоится через прокатный цех!

И вдруг оказалось, что не они, а она, Тоня Малютина, предстала перед всеми беспомощной и жалкой. Все вдруг повернулось, никто ей уже не завидует, не восхищается. Ее утешают, жалеют. Даже эта доярка, и та способна сделать здесь больше, чем она, Тоня Малютина. И Надежда, и этот бригадир, и доярка что-то могут, что-то видят впереди, одна она болтается здесь бесполезной пустышкой, фифочкой…

К приходу Игоря Тоня прибрала комнату, умылась, накинула халатик — чистенькая, свежая, словно и не ездила никуда. Расчесывая мокрые волосы, всматривалась в зеркало и удивлялась, почему ничего не отражается на лице: «Что с тобой творится, милая моя?» И, рассказывая Игорю, тоже удивлялась: почему он не понимает, о чем она говорит? Получалось, как будто ее больше всего трогает история с коровой.

— Мы-то как себе представляли, — говорила она, — электродоилки всякие, доярки в белых халатах.

Игорь смеялся.

— Чудачка. Электродоилки — это легче всего, было бы что доить.

Он шутил с той же веселой злостью, какую она заметила у Надежды Осиповны, относился к этому так же, как если бы у него не хватало каких-нибудь деталей для ремонта, или обнаруживался брак, или кто-либо из трактористов начинал скандалить из-за расценок.

— Да, в Левашах у нас кавардак, — говорил он. — Надо их брать за жабры.