…Я вспоминала сильные и жестокие слова Долорес Ибаррури: лучше быть вдовой героя, чем женой труса, — и по-новому поняла смысл этих слов. Я поняла, что ты, Беларусь моя, дороже самого дорогого, что, тебя любя, можно собственное сердце резать на части, быть сильнее самого себя.
КОММУНИСТЫ ОТВЕЧАЮТ ЗА ВСЕХ ДЕТЕЙ НА СВЕТЕ
После двадцати лет напряженной, горячей борьбы я еще раз и с новой глубиной и остротой поняла, что любить свой народ, свой родной край, свою власть и свободу — это нелегкое дело, что любовь эта обходится жестокой, жгучей болью, безмерными, неутомимыми муками души и тела, и все-таки нет такой жертвы, перед которой остановился бы любой из твоих сынов и дочерей, светозарная моя Беларусь!
И еще раз я это поняла и почувствовала через полгода: я должна была оставить детей. Оставить мою умную щебетушку — пятилетнюю дочку, которая, забравшись ко мне на колени и крепко обнимая тоненькими ручонками, уверенно говорит:
— Мамочка, когда мы прогоним немцев и кончится война, мы снова поедем в нашу Беларусь, и мы найдем нашего папу. Он живой, мамочка, не может быть, чтобы его фашисты убили. Он же такой сильный! У него, ты же помнишь, винтовка, гранаты и еще револьвер…
Она задумывается и через минуту снова щебечет:
— А может быть, я найду своего папу еще до конца войны. Я напишу письмо папиным товарищам на фронт. У папы много товарищей, и я их попрошу…
…Оставить моего маленького четырехмесячного сыночка, которого я выносила в партизанском отряде и который родился уже после смерти отца и как бы продолжает его жизнь, как две капли воды похожий на него.
Какими словами можно рассказать о наслаждении, которое охватывает, переполняет все существо, когда это маленькое создание, проголодавшееся и жалостно плачущее, нетерпеливо ища, поворачивает, крутит во все стороны головку и, как птенец, раскрывает ротик. Поймав, наконец, материнскую грудь, он жадно припадает к ней маленькими губками, сильно сжимает маленькими десенками и сосет, сосет, пьет, звучно глотая и боясь оторваться, цепко держится за грудь неумелой, малюсенькой ручкой. Я смеюсь тогда счастливым смехом, приговариваю: «Ешь, ешь, мой сыночек! Ешь, родной мой! Видишь, какой грозный вояка! Соколеночек мой…»
Но вот удовлетворен первый голод, мой сынок откидывает головку и, глядя мне в глаза, весело улыбается и что-то воркует, воркует. Мне тогда кажется, что надо мной светит не одно, а двенадцать солнц, и я, не помня себя от счастья, крепко прижимаю его к себе и целую, целую…
Потом он снова сосет, но уже спокойно и деловито, поводя руками по моей груди. Я смотрю на него, не отрывая глаз, и за маленьким личиком сыночка вырастает лицо его отца. Дорогие, незабываемые воспоминания проплывают в мыслях… Мне сладко и больно… Сынок мой насосался и, закрывая глаза, дремлет. Боясь потревожить его сон, я осторожно, словно пушинку, которая вот-вот взлетит, исчезнет, целую его и кладу в постельку. Спи, мое солнышко… Расти, соколеночек…
И вот я должна оставить детей, потому что меня зовет война, борьба за наш край, за нашу власть, за нашу свободу, за мою Беларусь. Я говорю своей дочери:
— Я скоро поеду на фронт.
И она не возражает, потому что знает, что так нужно, и только крепче обнимает меня за шею.
— А я буду смотреть за моим маленьким братиком, буду помогать бабушке, буду ходить на ферму за молоком и каждый день буду вспоминать тебя и папу.
Грустно, как взрослая, отвечает она мне и, помолчав, спрашивает:
— Мама, ты помнишь, вчера ты мне рассказывала, как фашисты мучают людей, и говорила, что ты слышишь крики и стоны нашей Беларуси. Помнишь?
— Помню, доченька.
— Ну вот, я тоже хотела услышать. Я проснулась ночью. Было тихо. Только Дружок во дворе лаял. И я слушала, слушала и ничего не услышала. Почему это, мамочка?
Я улыбаюсь, целую ее и говорю:
— Когда будешь сильно любить свой народ, тогда услышишь не ухом, дочурка, а сердцем услышишь.
Я знаю, что это объяснение непонятно для ребенка, но не знаю, как можно ей сказать. А она, задумчивая и удивленная, спрашивает:
— Сердцем?
И ее большие красивые глаза делаются еще больше и красивее.
И вот я должна оставить детей, уже потерявших отца. Оставить детей! Оторвать от шеи тоненькие ручки дочери, вырвать грудь из жадных губ сыночка?! Возможно ли сделать это? О мука!
И я это сделала. Нечеловеческая боль рвала мою душу, застилала пеленой глаза, останавливала биение сердца, замораживала кровь в жилах.
Сестра сказала мне с удивлением и жалостью:
— Как же ты поедешь? Ты же мать, ты же имеешь обязанности перед своими детьми! Ты же так крепко любишь их!
— Да, я их люблю больше своей жизни, но пойми, сестрица моя родная, я же не только мать, я коммунистка. Разве я имею обязанности только перед моими двумя детьми? А миллионы других — белорусских, украинских, литовских, эстонских детей, которых пытают фашисты, бросают живыми в огонь, закапывают в землю? Кто же должен их спасать? Разве перед ними нет у меня обязанностей? За всех детей на свете отвечает коммунистка. И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов? Если гитлеровские палачи задушат нас?!
Наша старушка мать вмешалась в разговор:
— Делай, доченька, так, как тебе приказывает твоя совесть. И не мучайся так, Помни, что ты оставляешь детей не в поле на снегу, а со мной. Я думала уже немножко отдохнуть, мне же 65 лет, но что же, если такое время и горе всему народу, должна и я быть чем-то полезной. Я присмотрю за твоими детьми, чтобы им было со мной не хуже, чем с тобою. Езжай, доченька, добивайте быстрее врага, освобождайте народ наш из неволи. Только возвращайся живая…
Сестра подняла голову и тихо, решительно сказала:
— А твоему Сережке еще только четыре месяца, без груди он не может обойтись. Я буду кормить его, моей Наталке уже десять месяцев, она уже может есть кашку. Езжай, не бойся, вырастим тебе сына-партизана.
Я крепко обняла ее, и мы обе заплакали…
«Правда» № 329, 25 ноября 1959 г.
Письма из витебского подполья (октябрь — ноябрь 1942 г.)
3 октября 1942 г.
Пока ей (Тоне)[87] тут делать нечего. Пусть она придет в следующее воскресенье. Обстановка очень сложная. Много нового, интересного. Немцы переносят все под землю. Под городом строятся капитальные сооружения. На аэродроме все самолеты под землей на глубине 6 метров. Солдат очень мало… Результаты вчерашнего налета еще неизвестны. Сообщу. Почва работы подготовлена прекрасно. Как я рада, что я уже здесь. Бывай.
Вера.
11 октября 1942 г.
Привет, Василь. В общем все интересно, как мы и ожидали, только несколько труднее. На сегодняшний день главная трудность состоит в нашей личной неустроенности. Но уже есть надежда. Нужны деньги. И, пожалуй, скоро мы заживем, как родовитые граждане. Во что бы то ни стало пришли скорее денег. Если еще не поздно, сообщи Юрину, что Околович усиленно разыскивала полиция и конфисковала ее вещи. Может быть, это ему неизвестно. Здесь я о ней слышу только хорошее. Пойми, как важно, чтобы не было ошибки…
На днях из-за плохой погоды на аэродроме скопилось и стояло 128 самолетов 4 дня. Я узнала, когда улетели.
Перепиши, пожалуйста, и перешли по записанному у тебя адресу это письмецо. Буду очень тебе благодарна.
Два дня тому назад со станции отправлен поезд из 80 вагонов с ранеными. Их каждый день хоронят…
Из Германии непрерывно возвращается много тяжелобольных, инвалидов. Там сами себе делают увечья, чтобы выехать назад… Ну хватит. О самом интересующем и важном писать не могу.
Вера.
18 октября 1942 г.
Дорогие друзья мои. Шлю мое первое послание с первыми впечатлениями. Прежде всего хочу сообщить о настроениях то, что для меня является новым и, мне кажется, важным… Сегодня главное — это всеобщая безграничная ненависть к немцам. Я не стану приводить доказательств, они будут на деле…
