Солнца не было. Спустя некоторое время Каскету встретился некто прозванием Саошьянт, могучий витязь в круглом шлеме верхом на быке. С востока на небо накатывалась тьма — по всем признакам, наступала ночь. Возле глубокого озера с крутыми обрывистыми берегами возвышался храм какого-то бога, имя которого Каскет позабыл. Он предложил Саошьянту переночевать в храме, на что тот согласился.

Храм был большой и неотапливаемый, людей в нем давно не было. Огромные идолы пялились на них со стен, а с пола глазели идолы поменьше — деревянные антропоморфные статуэтки в разных неприличных позах. Саошьянт был раздумчивый человек. Он сказал:

— В этом храме нет души. Его боги мертвы. Следовательно, их нет. Когда мир будет валиться в бездну, а святые праведники воспрянут к жизни, этот храм так и будет оставаться мертвым.

— Ты прав, — сказал Каскет. Он собрал деревянные статуэтки с полу, навалил их в кучу и поджег, потому что было холодно. — Душа храма — в вере. Если же нет человека, нет и веры. А в этом храме отродясь не бывало людей. Чем ты занимаешься?

— Чиню суд, — ответил тот.

— Неплохое занятие. А что потом?

— Потом воскресают праведники. Сомневаюсь, что в этом месте есть могилы праведников. Долго спорили, как вообще отличить праведного человека от неправедного. И ничего не решили. Вот, смотри!

Он подошел к своему быку и ударом меча отсек ему голову. Потом он не спеша разделал его и начал жарить мясо на костре из статуэток богов. Пока он этим занимался, в храм ворвалось двое старцев почтенного вида с глазами, лучащимися благодатью, и белыми бородами.

— Искупительная жертва быка, — произнес Саошьянт, обращаясь к Каскету, — воскрешает усопших праведников. В этих местах их всего двое. Это уже много. Мир вам, старцы праведные!

— И тебе мир, Саошьянт!

— Мир и тебе, Саошьянт!

Каскет зачерпнул немного крови, текущей из перерезанной шеи быка, и окропил ею старцев. Те вмиг исчезли, устпив свое место коричневым скелетам на полу.

— Ну зачем ты так? — укоризненно бросил Саошьянт через плечо. — Зачем ты лишил их праведности?

— Они лгали, — спокойно пояснил Каскет. — Праведного человека не бывает. Человек бывает лишь бредущий — сам не зная куда. Саошьянт несколько раз кивнул головой.

— Давай есть, — сказал он, и они стали есть поджаренное мясо быка и пить вино из фляжки Саошьянта. Закончив есть, Саошьянт оживил быка и, выйдя из храма, привязал его у входа. Было уже совсем темно. Звук висел в воздухе — плотный, как полог.

Вернувшись, Саошьянт постоял в раздумье.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Ничего. Ты что-нибудь понимаешь, Каскет?

— А ничего не надо понимать, — отозвался Каскет, грызущий большую кость. — Зачем понимать? Вот представь: кто-то все понимает. Ты его спрашиваешь: слушай, а это как? Он тебе: так и так. Ты ему: а вот — это? Он снова: так и так-де. Все понимает. Все. Скучно это. Противно. Лучше ничего не понимать. Жить.

— Ты хорошо объясняешь, — кивнул Саошьянт. — Разумно. Объясни тогда: я — Саошьянт. Вот мой меч, им я должен истреблять носителей зла. Вон бык, его жертва воскрешает праведников. Где же суд? Суд — я? Объясни мне это, Каскет! Каскет отложил кость в сторону и задумался.

— Нет, — сказал он наконец. — Ты — не суд, Саошьянт. Суд — это какое-то место, престол, херувимы, огненная река… Нет, ты не суд, Саошьянт.

— Я так и думал, — удовлетворенно ответил тот. — Сомнения одолели. Вопросы стали возникать. Так, значит, я не судия, Каскет?

— Не-а, — отозвался Каскет, грызя кость.

Саошьянт снял с себя меч и отбросил его в сторону.

— Пускай другие судят.

— Носители зла! — фыркнул вдруг Каскет. — Ну ты и придумаешь! Да где ты их найдешь, таких рафинированных!

— Вот и я думаю.

Потом спали.

Утром, когда Каскет пробудился, он не нашел Саошьянта возле себя. В стороне валялся его меч и шлем. Возле входа лежал его бык с перерезанным горлом. Самого Саошьянта нигде не было.

Каскет пожал плечами и вышел из храма.

Каскет шел весь день. Он очень проголодался, но ему повезло: в одной деревне, где все люди сплошь были слепыми, он украл двух куриц и каравай хлеба. Будь у него времени побольше, он остался бы здесь и пожил немного, ибо любил людей беспомощных. Но звук в воздухе нарастал, и Каскет пошел прочь, по длинной ровной дороге, ведущей за горизонт.

Только что тянулась перед ним равнина, бурая, в некоторых местах покрытая островками бурьяна, и вдруг прямо на дороге возник сказочный дворец. Весь белый, изящный, с башенками, легкими аркадами, парадными порталами и широкими витражами окон, с бесчисленными переходами и галереями, дворец казался настолько чуждым этой местности, настолько явственно была видна какая-то печаль, разлитая по каждой его черточке, что дворец рисовался странным и необычным сном.

Каскет протер глаза. Но дворец не пропадал. Напротив, он возвышался перед ним, красуясь во всем своем блеске, и Каскету захотелось войти внутрь, посмотреть, что за великолепный властитель построил это чудо посреди безжизненной равнины, вдали от центров цивилизации и в непосредственной близости к варварскому быту деревень.

Он долго блуждал по таинственному чертогу, но ни разу обитатели его не попались ему на глаза. И хотя не было здесь стонущего плача, снаружи неумолчным воем надрывающего уши, была здесь вместо этого какая-то тоска, безысходность, ощущение безвозвратного падения и отсутствия всякой надежды, чувствующееся в каждом новом открывающемся переходе, в каждой колышущейся пурпурной портьере, в каждом бледном бюсте, которому не хватало только венчающего силуэта Ворона.

Неожиданно Каскет вышел в большой освещенный зал. Казалось, здесь были только занавеси, белые как снег, занавеси легкие, развевающиеся по ветру, занавеси прозрачные, и Каскету показалось поначалу, что занавеси заменяют стены этому залу. Но, кроме занавесей, было в этом зале и нечто попримечательней. В зале находилась женщина, и когда Каскет увидел ее лицо, лишь оно запечатлелось в его памяти. Это было странное лицо. И вроде не было в нем ничего необычного, в этом лице, — тонкое, бледное лицо, — но сквозь него виделось другое лицо, лицо, которое невозможно было описать словами, лицо милосердное, но печальное, доброе, но слишком грустное, чтобы быть по-настоящему добрым. Глаза светились понимающей любовью, но любовью не конкретной и не земной, а какой-то совершенно другой любовью, которую не понять и не принять. И Каскет понял, что перед ним София, Премудрость Божья.

— Встань передо мной, Каскет, — услышал он ее голос, мелодичный, но твердый голос, которому он тотчас же повиновался. — Знаешь, кто я?

— Знаю, — пробормотал он, отводя глаза.

— Я давно вижу тебя. Не наблюдаю и не слежу, ибо в этом нет необходимости. Ты ясно виден мне, и тебе это неприятно.

— Всякому будет неприятно, когда он узнает о таком.

— Тем не менее все люди всегда на виду. Мне поручено строить и устроять этот мир. Можно найти множество недостатков в нем, великую тьму пороков, странные несовместимости бытия. Это легко устранимо, но необъяснимо средствами людей. То, что кажется вам странным, для меня закономерность. Ваша беда в том, что вы все видите исключительно со своих позиций, а они несовершенны.

— Но ты любишь людей, — сказал Каскет.

— Да, я люблю людей. — Голос ее стал еще мелодичнее. — Не то чтобы мне было велено любить людей, хотя и это тоже. Я прониклась к ним особенным чувством и не требую жертвы.

— А я не собираюсь быть жертвой и сам не буду ею, — произнес Каскет.

София испытующе смерила его взглядом.

— Почему-то я знала об этом, — сказала она, — и ожидала этого от тебя. Но ты мне не ясен. Потому-то на дороге тебе и встретился мой дворец.

Каскет кивнул.

— Дорогу осилит бредущий, — сказал он.

— Один бредущий был и до тебя, — сказала она. — Но он принес себя в жертву, дабы даровать спасение.