Именно его, а не брата. Это были его руки, его сильные, жесткие руки. Одна легла мне между ног, второй он сжал мне шею. Я стояла пригнувшись над раковиной и чувствовала, как он с силой разводит рукой мои бедра. Я могла закричать, я могла укусить его за вторую руку, но я нагнулась еще сильнее и левой рукой стала плескать себе водой в лицо.

В этот момент он развел меня так широко, что я почувствовала, что сейчас что–то случится. Произойдет. Самолет упадет в океан и неизвестно, кто выживет.

И тут он подтолкнул — как–то очень сильно и одновременно нежно — меня еще дальше вперед так, что я грудью просто улеглась на раковину и вставил.

Он вошел в меня и та теплота, которая разлилась внутри, как только я увидела его и услышала его голос, стала кипятком.

У меня внутри все горело, холодная вода лилась мне на голову, он методично обрабатывал меня сзади и мне хотелось кричать.

Мне хотелось кричать, петь, выть, царапаться, вилять задницей от восторга как собака виляет хвостом.

И дело не в том, что меня давно никто не ебал.

Меня давно никто так не ебал, так сильно, так внезапно и так безжалостно.

Меня просто никто еще так не ебал.

Я начала дрожать, какая–то пружина сорвалась с места и стала разматываться там, внутри. От самого низа и до верха.

Автобус подошел к остановке. Я встала, поправила сумочку и пошла к дверям.

Я чуть не захлебнулась в тот момент, когда он начал спускать прямо в меня, даже не спросив, можно или нет.

Меня хватило только на то, чтобы совершенно машинально закрыть кран, голова моя так и была в раковине.

Он вынул из меня и вдруг правой рукой с силой провел по щели, будто проверяя, насколько он ее заполнил.

И тут я заплакала.

— Прими душ, — сказал он мне в спину. Я услышала, как он застегивает молнию на брюках.

Я не поворачивалась, я боялась повернуться, я боялась увидеть его лицо.

За весь вечер он сказал мне две фразы. Первая — как его зовут. И вторая — прими душ! С восклицательным знаком.

Я вышла из автобуса и пошла в сторону дома

Он вышел из ванной и закрыл за собой дверь.

Я повернулась и посмотрела на нее.

Я не помнила, слышала ли я, как он закрывал ее на задвижку, как не помнила, слышала ли я то, как он ее открывал.

Я смотрела на дверь и помнила лишь то, как из меня выходил воздух — сильно, с каким–то смачным свистом — когда он двигался во мне.

И я помнила, как мне было хорошо.

Я смотрела на дверь и слезы тихо текли по лицу.

Я подошла к дому и полезла в сумочку за ключами.

Рука наткнулась на коробочку, ту самую, что я купила у седого. Коробочку, где все еще лежал одинокий матовый кубик.

Второй был во мне.

Я взяла ключи и открыла дверь в подъезд.

Дверь ванной я закрыла на задвижку и быстро начала стаскивать с себя всю одежду. Я не чувствовала себя грязной, но я чувствовала, как хлюпаю внутри, из меня вытекало и бедра были липкими.

Я вошла в подъезд и закрыла дверь на улицу. В подъезде было тепло и сухо.

Я залезла в ванну и включила душ.

Я не думала о том, что произошло, я поливала себя горячей струей и хотела одного: оказаться вместо этой ванны в другой.

У себя дома, в своей собственной квартире.

Где на крючке висит мое собственное полотенце.

Это было давно, очень давно…

Я младше его, сейчас мне почти тридцать шесть…

И он хочет меня убить.

Это я знаю точно, это я почувствовала еще раз сегодня ночью.

Когда в тот вечер я вышла из ванной, то его с подругой уже не было.

Они ушли, потому что было поздно, да и подруга себя неважно чувствовала — так сказал мне брат, предлагая остаться у них ночевать.

Было поздно и я себя неважно чувствовала, третий бокал оказался лишним, я перепила и мне пришлось принять душ.

— Ты долго принимала душ, — сказал брат.

— Я всегда долго принимаю душ, — ответила я, — очень долго. Я люблю принимать душ…

— Ты остаешься? — спросил брат.

— Да, уже поздно, — сказала я.

— Мы постелим тебе в этой комнате, — сказал брат, — если хочешь, досмотри кино…

— Не хочу, — ответила я, — как–нибудь потом, я очень хочу спать…

— Постели ей! — сказал брат жене.

— Сейчас! — ответила жена.

Я открыла дверь в квартиру и вошла.

Я не забуду тот день никогда.

Я когда–то была романтичной особой.

У меня был брат.

Впрочем, он есть и сейчас.

Я сняла сумочку и посмотрела на себя в зеркало.

Мне действительно очень шли эти новые темные очки.

Я улыбнулась и подумала о том, что дома очки можно снять. Как нужно снять и плащ.

Снять очки, снять плащ и ждать вечера. Когда он придет домой и мне надо будет имплантировать ему второй кубик седого. Под его левый сосок, прямо туда, где сердце.

Когда я проснулась на следующее утро в квартире брата, то дома была только его жена — брат уже ушел на работу.

Я позавтракала и быстро собралась, потому что и сама опаздывала.

Кассету с «Островом помешанных» я попросила с собой — досмотреть вечером, когда вернусь, уже дома, где в ванной на крючке висит мое собственное полотенце.

Когда же вечером, перекусив что–то на скорую руку, я решила достать кассету из коробки, то из нее смущенно выскользнула неприметная визитная карточка.

Неприметная визитная карточка с его номером телефона.

И я опять почувствовала теплоту внутри.

Вот только тогда я еще не знала, что через восемь лет он захочет меня убить!

Как говорит про них одна моя подруга — все они с другой планеты. И это в лучшем случае.

А потом добавляет: я бы их держала в гетто и выпускала каждого десятого, может, что и двадцатого. И раз в месяц. На двадцать четыре часа.

— Для чего? — спрашиваю я.

— Просто так, — отвечает подруга, — ни для чего, чтобы проветрились. Походили по улицам и подышали свежим воздухом. А потом обратно, в гетто, до следующего раза…

— А если захочется? — спрашиваю я.

— Мне давно уже не хочется, — отвечает она, — и тебе скоро тоже надоест. Если еще не надоело. Надоело?

Я не отвечаю, я просто не знаю, надоело мне или нет. А знаю я одно: он хочет меня убить.

Я знаю это, подходя к подъезду, знаю, входя в подъезд, знаю, нажимая кнопку лифта, знаю, входя в лифт — слава Богу, одна, терпеть не могу, если со мной едет кто–то еще. Он хочет меня убить, он хочет меня убить, он хочет меня убить…

Вопрос в другом: почему?

В чем я так виновата?

Что ему во мне так не нравится, что ему остается лишь одно — сделать все, чтобы меня больше не было на этом свете?

Я достаю ключ, глаза смотрят на дверь все еще сквозь очки. Дверь темная, почти черная, хотя на самом деле она светло–коричневая, очень светло–коричневая, где–то даже более светлая, чем коричневая. Но через очки она темная, почти черная.

Я вставляю ключ и поворачиваю.

Дверь открывается, я мышкой прошмыгиваю в прихожую и захлопываю дверь за собой.

Захлопываю испуганно, будто за мной гонятся, хотя в подъезде никого.

Это уже просто истерика, меня колотит, я срываю новые очки и швыряю их на тумбочку.

И чувствую, что опять плачу.

Я смотрю на себя в зеркало — вместо глаз две опухшие щелки с черными разводами вокруг. Это не синяки, это просто потекла тушь. От слез. От моих слез. Я плачу, у меня истерика, хотя я всегда была уравновешенной и спокойной девочкой. И такой же девушкой. И женщиной. Но то — раньше, сейчас все не так, с того самого момента, когда я поняла, что он хочет меня убить.

Я иду в кухню и лезу в холодильник. Мне надо чего–нибудь выпить, немного, для того, чтобы прийти в себя. В холодильнике только водка, водки я не хочу, у водки отвратительное послевкусие, я не люблю водку, я люблю сухое красное вино, но сейчас мне оно не поможет. Мне надо что–нибудь покрепче и я иду в гостиную.

У нас — три комнаты. Гостиная, спальня и его кабинет. Сначала я пойду в гостиную, а потом в спальню. В кабинет я пока не пойду, в кабинете мне пока делать нечего, выпивка должна быть в баре, бар — в гостиной, я иду в гостиную, чувствуя, что безумно хочу в туалет и что это опять чисто нервное.