Вспомнив смешной рассказ Марка Твена, я вдруг подумал: а как человек, у которого нет страстного влечения к какому-то определенному делу, выбирает профессию? Что его подталкивает: скрытое призвание или сложившиеся определенным образом житейские обстоятельства? Чтобы это выяснить, наверное, проще всего обратиться к собственной жизни.

Я стал журналистом, редактором, литератором. А был ли первотолчок, направивший меня в эту сторону, к этому делу?

Я выучился читать до школы — не по букварю, не по вывескам, а по газете. И поэтому родители, когда я пошел в первый класс, выписали мне «Пионерскую правду», которую я прочитывал от первой до последней строки.

А после первого класса летом произошла такая история. Мать поехала лечиться, меня же на это время отправили в Харьков, к ее брату. Жили они — дядя, тетя, двоюродная сестра и двоюродный брат, которые были старше меня, — в коммунальной квартире, занимая две смежные комнаты. Хозяином третьей был журналист, работавший в газете. И по договоренности с ним ночевать меня отправляли к нему.

Его я видел только мельком: он приходил очень поздно, когда я уже давно спал, а утром я тихонько уходил, когда еще спал он. Он приносил пачку свежих газет, которые, с его разрешения, днем, когда он уезжал на работу, я с большим вниманием читал.

Он казался мне необычайным человеком, занимающимся захватывающе интересным, чудесным делом. У меня было странное чувство, что выпускающие газету журналисты не просто рассказывают о каких-то очень важных событиях, а участвуют в них, даже как бы создают их. Впечатление было сильное, на всю жизнь я запомнил его имя и фамилию, адрес и даже номер телефона…

У этой истории неожиданный эпилог, который в художественном произведении выглядел бы явной натяжкой, неправдоподобной выдумкой. Прошло почти полвека. Как-то я был приглашен на дачу к старому моему другу, к обеду пришел еще один гость — сосед и добрый знакомый моего друга.

Когда он представил нас друг другу, я был поражен — это был тот харьковский журналист моего детства. Он очень удивился, когда я сказал, что мы знакомы. Выяснилось, что он давно уже оставил журналистику и стал администратором, довольно крупным чиновником. Моих харьковских родственников он, конечно, помнил, меня нет. Помнил он и свой харьковский адрес, который я назвал, а вот номер телефона забыл.

Непредсказуемыми оказались наши судьбы…

«Ты в военно-морское училище поступил, конечно, вслед за старшим братом?» Этот вопрос, содержавший в себе уже и ответ, мне задавали не раз. В те времена, о которых идет речь, ведь это было в порядке вещей, такого рода истории — братья составили танковый экипаж, младший брат, призванный в армию, просил направить его на ту же погранзаставу, где уже нес службу старший брат, — подхватывались и всячески раздувались пропагандой.

Наверное, чтобы не вдаваться в долгие объяснения, которые не соответствовали привычным представлениям задававших мне этот вопрос и вызвали бы у них недоверие, надо было соглашаться: да, вслед за братом. Но я этого не делал, не хотел врать, мямлил в ответ что-то уклончивое, потому что в действительности все было не так, брат в данном случае не служил мне и не мог служить направляющим и вдохновляющим примером, разве что научил меня плавать, в один прекрасный день по давно известной методе вытолкнув из лодки в Днепр.

Даниил был старше меня на шесть лет и вообще-то в школьную пору был для меня очень высоким авторитетом. Но в юности у него не было никакого интереса к морскому делу, не влекло его море. Это может показаться странным, даже неправдоподобным, ведь он потом сорок лет жизни отдал флотской службе и преуспел на этом поприще. Но произошло это по воле случая, если называть случаем то, что тогда именовалось «комсомольским призывом», не подчиниться которому было немыслимо. Закончив школу круглым отличником, Даня выбрал для себя вполне сухопутную профессию, поступил в днепропетровский металлургический институт (может быть, свою роль сыграло то, что в Запорожье, где мы тогда жили, алюминиевый комбинат, «Запорожсталь» были самыми крупными, новыми, как бы нынче мы сказали, престижными предприятиями). И хотя от Днепропетровска до Запорожья рукой подать (несколько часов рейсовым автобусом — брат, когда появлялась возможность, приезжал), мать очень беспокоилась, как он там один, в общежитии, что ест, как устраивается со стиркой, с другими бытовыми проблемами, и решили родители переезжать в Днепропетровск. Отец получил перевод на тамошний завод, обменяли квартиру. Но когда переехали, выяснилось, что все это было затеяно зря.

В 1937 году Даню, закончившего второй курс института, по комсомольской путевке отправили в Ленинград в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Там на третьем курсе были созданы параллельные группы, состоявшие из призванных волей комсомола студентов, успешно два года отучившихся в различных вузах (в бытовом училищном обиходе их называли астрономическим термином «параллаксы»). Теперь я понимаю, что за этим стояло. Те массовые репрессии, которые потом стали в народе называть «тридцать седьмым годом», хотя и начались они раньше и кончились позже, образовали в командном составе вооруженных сил гигантские бреши. Пожалуй, на флоте они особенно остро чувствовались — офицерский корпус тут обозрим, львиная доля его готовилась в ленинградском училище, командиром можно было стать только после долгой основательной учебы, а «параллаксы» существенно сокращали этот срок. К тому же в ту пору флот строился, разрастался. «Параллаксы» и должны были заткнуть образовавшиеся опасные дыры. Забегая вперед — об этом еще пойдет речь — скажу, что в 1944 году группа «параллаксов» была снова создана — мои однокашники, отвоевав в пехоте, стали возвращаться в училище, у них на погонах были у кого три, у кого даже четыре звездочки — нельзя было их посадить вместе с курсантами, вот и создали снова параллельный класс.

У брата были замечательные способности, всегда, начиная со школы, он учился блестяще, всюду был первым. Были у него, видно, и другие немаловажные достоинства, благодаря которым он стал незаурядным флотским офицером, а потом и военачальником. Вот краткий — пунктиром — его послужной список: десять лет на Тихоокеанском флоте — Военно-морская академия — начальник оперативного отдела штаба Черноморского флота — заместитель начальника штаба, начальник оперативного управления штаба Северного флота, там прослужил больше десяти лет и с третьего или четвертого представления «пятый пункт» был почти непреодолимым препятствием) благодаря упорству бывшего командующего Северным флотом адмирала Касатонова, назначенного первым заместителем главкома ВМФ, стал контрадмиралом — наконец начальник кафедры оперативного искусства Военно-морской академии. В эту «тихую заводь» был отправлен главкомом Горшковым после того, как на одном высоком совещании оспорил какие-то его идеи. На панихиде в Военно-морской академии один из высоких чинов сказал о брате, что такие головы случаются на флоте раз в четверть века.

Судьба Дани определилась одномоментно, в тот день, когда по решению горкома ВЛКСМ он отправился в военно-морское училище; флот и море стали содержанием всей его жизни. Отвернуть в сторону из этого фарватера было невозможно. Считал ли он свою судьбу оптимальной? Никогда не говорили об этом; скорее всего, воспринимал ее как данность, которую уже не изменить. Но военной формы не любил. Приезжая в Москву, когда выходил в город не по служебным делам, надевал мою куртку или плащ.

У меня все было по-другому. Я со школьных лет стал бредить морем. Толчком, как это часто в таких случаях бывало и поэтому даже стало штампом жизнеописаний, послужила литература. В одну из моих поездок к бабушке ее муж, когда-то бывший учителем частной гимназии, подарил мне дореволюционное собрание сочинений Станюковича. Его народнические романы показались мне скучными, а вот морские повести и рассказы произвели на меня огромное впечатление, заразив романтикой морских просторов. Я, конечно, понимал, что эпоха парусного флота давно кончилась, она и для самого Станюковича, когда он писал свои вещи, была уже безвозвратно ушедшим за исторический горизонт прошлым. Но его повести и рассказы несли в себе и вневременную романтику могучей стихии, испытывающей человека, воспитывающей в нем мужество, стойкость, дух товарищества. Эта романтика заражала. После Станюковича я отыскивал и с жадным интересом читал все, что о море, о моряках. Попались мне рассказы и повести Сергея Колбасьева — того самого, о котором Гумилев говорит: «Лейтенант, водивший канонерки под огнем неприятельских батарей, целую ночь над южным морем читал мне на память мои стихи». Это была иная, близкая нашему времени романтика морской службы, флотских традиций, особого кодекса чести, удивительным для того времени образом соединявшая переломившуюся революцией историю, Морской кадетский корпус с Высшим военно-морским училищем имени Фрунзе. Как ни странно, я еще застал в училище живых хранителей всего этого — то были наши лучшие преподаватели, офицеры дореволюционной поры, казалось даже, что сами стены этого огромного, построенного в конце XVIII века здания излучали ее. Я потом искал книгу Колбасьева, но нигде не находил, только в «оттепельные» времена узнал, что она была изъята из библиотек, а ее автор сгинул в ежовских застенках.