Владимир Понедельник, в 50–60-е годы собственный корреспондент «Литературной газеты» в Ростовской области, как-то рассказал на летучке анекдотический, но имевший место в действительности случай, свидетелем которого он был: «Покритиковали колхозы в „Правде“ — собирают бюро райкома и признают все факты правильными, а в конце пишут: „Довести до сведения редакции „Правды“, что перечисленных колхозов в нашем районе нет“. А что делать, попробуй какой-нибудь орган выступить против „Правды“!»

«Правда» напечатала рецензию на товстоноговскую постановку «Мещан». Там было сказано, что Владимир Рецептер — заслуженный артист республики, а у него тогда еще никакого звания не было. Я позвонил ему и самым серьезным тоном сказал: «Немедленно потребуй в Министерстве культуры присвоения тебе этого звания — ведь „Правда“ не может ошибаться».

В «Литературке» я начал работать в отделе литератур народов СССР («братишек» — так именовался этот отдел на том языке, который был в ходу в редакции). Тогда в Москве регулярно проводились как ответственнейшее культурно-политическое мероприятие декады литературы и искусства республик. Но и это в основе своей разумное и полезное дело было загублено казенщиной и пафосными, фанфарными словоизлияниями.

И в газете тоже был выработан строгий торжественный ритуал освещения декад. Открывалась декада на страницах газеты статьей одного из руководителей Союза писателей, она называлась в редакции (в сущности, это было обозначение жанра) «Многоцветный ковер». Завершала декаду статья руководителя республики или республиканского Союза писателей (это уже тоже был жанр) — «Рахмат тебе, дорогая Москва!».

Во время белорусской декады — первой, выпавшей на мою газетную долю, — я по долгу службы был на обсуждении поэзии и прозы. Запомнилось смешное.

Михаил Светлов — известный остроумец — в своем выступлении сказал: «Поэзия как водка. Водка бывает хорошая, — здесь он сделал долгую, замечательную актерскую паузу и закончил с интонацией человека, который хорошо знает то, о чем говорит, — или очень хорошая». И вторая сохранившаяся в памяти его фраза: «Удивительные у меня сейчас студенты в Литинституте. Они не хотят писать стихи, они хотят печататься».

Василий Ажаев остроумцем не был, и комический эффект не был им запланирован. Но он тоном литературного патриарха произнес: «Когда я заканчиваю крупное произведение…» А был в ту пору автором одного романа — «Далеко от Москвы». Но роман его получил Сталинскую премию, а он сам стал секретарем Союза писателей. Наверное, на этом покоилась его уверенность в том, что он может поучать, щедро делиться своим ценным опытом.

К 80-летию Маяковского Константин Симонов предложил восстановить его знаменитую выставку «20 лет работы». Предложение это было одобрено, и Симонов со свойственной ему энергией взялся за дело.

Оно же оказалось не только хлопотным, но и муторным. Власти, давно привыкшие распоряжаться историей по собственному усмотрению, во что бы то ни стало хотели «отредактировать» мемориальную выставку: убрать оттуда Лилю Брик (против нее шла война, замешанная на антисемитизме, которую возглавляли Софронов, помощник Суслова Воронцов, директор музея поэта Макаров), непременно добавить сестер поэта, которые на выставке 1930 года отражены не были.

Знаменем этой войны была Людмила Маяковская, люто ненавидевшая Лилю Брик. Ей отводилась роль единственной законной наследницы Маяковского, а может быть, и его вдохновительницы. Во всяком случае, когда она умерла, вся эта влиятельная компания даже обращалась в правительство с идеей увековечить память о Людмиле Маяковской, назвав ее именем улицу, библиотеку, корабль т. д.

Симонова тогда совершенно замучили — после открытия выставки ему пришлось даже лечь в больницу. Рассказывая мне о том, что делалось во время подготовки выставки, он заметил, что многие претензии были просто смехотворны. И в связи с этим вспомнил историю, разыгравшуюся в начале пятидесятых годов.

Обсуждался памятник Маяковского, сделанный молодым грузинским скульптором Гурамом Кордзахия. Он был потом поставлен в Гендриковом переулке, где в то время размещался музей поэта. Это была талантливая работа, чуждая прочно утвердившейся тогда казенной монументальности.

Памятник очень понравился Симонову. Горячо одобрила его Лиля Юрьевна, и, разумеется, тотчас столь же горячо выступила против него Людмила Владимировна. Претензии ее были самые дурацкие: «Мой брат не поднимал воротник пальто… Мой брат носил не такие брюки… Мой брат то… Мой брат это…»

Выведенный из себя скульптор, от волнения и возмущения не справившийся с падежными окончаниями, бросил в ответ: «Я лепил не ваш брат, а наш поэт!»

— Если бы ты только знал, сколько раз, выслушивая идиотские претензии и указания, мне хотелось сказать то же самое, — со смехом закончил рассказ Симонов.

Обычный редакционный треп, которому с большой охотой предаются и сотрудники газеты и те, кого называют «авторским активом». О чем только ни говорят. На этот раз обсуждается наша вечная и всегда живая проблема — запои. Пьянство у нас, как известно, порок простительный, он вызывает сочувствие, а порой даже и восхищение.

— Ему торпеду с антабусом зашили и предупредили — ни-ни, ни грамма, а то сыграет в ящик. Но он — вот сила! — одолел антабус. Сначала капал в стакан воды несколько капель водки и только нюхал, потом стал пить эту чуть разбавленную водкой воду, день ото дня увеличивая дозу водки. И добился своего — через три недели пил как прежде…

В разговор включается Евгений Винокуров:

— Антабус — пустяки. Человек ко всему может привыкнуть и все преодолеть. Говорят: радиация, стронций, смертельно опасно. Чепуха. Мой знакомый физик в своей лаборатории по ошибке стакан стронция-90 тяпнул — очень хотел пить. И хоть бы хны. Пару недель поболел, а потом как встрепанный…

Рассказал мне это Григорий Поженян. Был он в Киеве, встретился с Виктором Некрасовым, изрядно приняли. Поздней ночью Поженян отправился провожать Некрасова. С пьяной настойчивостью он внушал Некрасову, что тот должен меньше пить, больше писать, делиться с народом своими мыслями. Наиболее часто повторявшимся, ключевым словом в этом разговоре было «делиться».

На углу Крещатика, где надо было поворачивать к дому, в котором жил Некрасов, они долго топтались, Поженян снова и снова прокручивал все ту же пластинку. Подошел милиционер:

— Что вы здесь делаете?

— Гуляем, — ответил Поженян.

— Пора гулять уже домой, два часа ночи, — строго сказал милиционер.

Видимо, задетый его командным тоном, Некрасов, у которого в голове засело то слово, которое всю дорогу твердил Поженян, хмуро буркнул милиционеру:

— Я не хочу с вами делиться.

Я в командировке в Киеве, идет большой загул в моем гостиничном номере. Незадолго до «контрольного часа» (то ли в девять, то ли в десять прекращалась продажа крепких напитков) выясняется, что «горючее» на исходе. Виктор Некрасов, Владимир Киселев и я отправляемся в ближайший гастроном, чтобы пополнить иссякающие запасы.

Не стану описывать состав и нервное возбуждение очереди в эти последние драматические — как бы не опоздать — четверть часа, у большинства душа горит, во что бы то ни стало надо добавить, — описать это под силу только художнику.

В одни руки дают одну бутылку. Некрасов и я получаем без звука. А Володе Киселеву, который в отличие от нас ни в одном глазу и пошел, чтобы подстраховать нас, но совершенно не вписывался в эту очередь жаждущих добавить, продавщица, могучая дама, чувствующая себя апостолом Петром у врат рая, врезала тоном, не предполагающим возражений:

— А вам, молодой человек, не продам, хватит, идите отдыхать…