Но что бы нынче ни говорили, ни писали, ни показывали поклонники генералиссимуса, для очень многих современников тех событий 5 марта — не день траура, ностальгии по прошлому, а день освобождения от тирана.

Обычно в марте мы бывали в Малеевке — лыжный сезон, съезжалась компания любителей лыжных прогулок. В день Освобождения обязательно выпивали. Однажды астроном Шкловский сказал, что не худо было бы выпить в память об английских медиках Чейне и Стоксе, поскольку их имена неразрывно связаны со столь важным для всех нас событием. У одного его старого знакомого — математика и специалиста по кибернетике Юрия Гастева это стало традицией, которую нам следовало бы подхватить.

И рассказал такую историю. Юрий Гастев сын Алексея Гастева — известного в первые послереволюционные годы поэта, который затем заложил в нашей стране основы научной организации труда. Юрий рос с клеймом сына «врагов, народа»: отца уничтожили, мать отправили в лагерь. Затем он и сам попал на несколько лет в лагерь — не всегда следил в незнакомой компании за своей речью. Но ненадолго, в марте 1953 года был уже на воле, лечился в Эстонии в санатории. Вечером услышал по радио, что товарищ Сталин заболел. Зачитали медицинский бюллетень, в котором поминалось дыхание по Чейну—Стоксу. Он спросил у соседа по палате — мрачного и неразговорчивого эстонца, что это значит. Тот сказал, что это Чейн и Стокс — серьезные медики, а означает оно агонию, вождь отправляется к праотцам. Гастев воспринял эту информацию как обнадеживающую и предложил должным образом отметить важное событие. С великим трудом достали в поздний час бутылку водки и, нарушая санаторный режим, на радостях ее выпили. С тех пор Гастев не забывал радостных вестников Чейна и Стокса. Когда защищал кандидатскую диссертацию по философии, в заключительном слове выразил глубокую им признательность, сказав, что без их косвенной помощи ему вряд ли бы удалось написать защищаемую работу. Членам ученого совета эти иностранные имена ничего не говорили, и они восприняли как должное ритуальную благодарность.

Через несколько лет под эгидой Совета по кибернетике Академии наук Гастев выпустил специальную монографию «Голоморфизмы и модели», в предисловии в числе зарубежных коллег, оказавших ему реальную помощь, он снова назвал Чейна и Стокса. И эта выходка сошла ему с рук, хотя книга вызвала скандал: он поблагодарил в предисловии и математика Есенина-Вольпина — диссидента, выдворенного из страны.

Моя приятельница по студенческим и аспирантским годам Седа Масчан, работавшая затем ученым секретарем Научного совета по кибернетике Академии наук, рассказывала. Этот совет принимал коллегу из США, Седа показывала гостье Москву. Побывали в недавно открытом для посетителей Кремле, на Красной площади. Американку, у которой были весьма скудные и туманные представления о советской истории, заинтересовал мавзолей. Пошли в мавзолей. Когда вышли, она говорит:

— Я узнала, это дядя Джо [распространенная у американцев кличка Сталина. — Л. Л.] там лежит. А что за парень рядом с ним?

XX съезд партии, доклад Хрущева о так называемом, вернее, так названном «культе личности», возвращение из лагерей и ссылок осужденных по 58-й статье «врагов народа», а потом и начавшаяся (пусть и шедшая со скрипом) их реабилитация — все то, чему Эренбург дал название «оттепель», родило большие надежды, первые глотки воздуха свободы и правды кружили головы.

В разговоре с отцом мой друг, известный летчик-испытатель Марк Галлай хвалил Хрущева — с ним тогда были связаны наши надежды. Остужая, опуская его на землю, отец сказал — не споря с ним, а призывая его к трезвости: «Марик, это пока первый новый царь в твоей взрослой жизни».

В самом начале хрущевской «оттепели» я прочитал переведенную с итальянского биографию Антонио Грамши. Грамши мы тогда очень интересовались, надеясь, что его труды помогут очистить марксизм от сталинщины, и начавшиеся в стране перемены приведут нас, как это потом, во время «пражской весны», было названо, к «социализму с человеческим лицом». Одна цитата из Грамши в этой книге показалась мне столь проницательной, столь злободневной, что я выписал ее и сохранил.

«Революции, — писал Грамши, — нужны люди с ясным умом, люди дела, которые позаботились бы, чтобы в булочных всегда был хлеб, чтобы движение поездов происходило точно по расписанию; люди, которые снабдили бы предприятия сырьем, сумели наладить в стране обмен промышленной и сельскохозяйственной продукцией, обеспечили свободу и личную безопасность граждан, защитили их от нападений бандитов, обеспечили правильное развитие всей общественной жизни страны, а не обрекали народ на отчаяние, на безумную междоусобную резню. Смех (и слезы) вызывают попытки разрешить какую-либо из этих проблем хотя бы в масштабах одной деревни, насчитывающей сотню жителей, посредством показного воодушевления и безудержной фразеологии. Тот, чья деятельность сводится лишь к напыщенной фразеологии, к неудержимому словоизлиянию, к романтическому воодушевлению, тот — демагог, а не революционер».

Грамши намечал для итальянских коммунистов программу действий на тот случай, если они придут к власти. История такой случай им не предоставила. У нас же власть семь с лишним десятилетий находилась в руках коммунистических правителей, но ни одна из проблем, о которых пишет Грамши, не была решена. Увы, правили нами не люди дела, а специалисты по показному воодушевлению.

Трудности, преподносившиеся как временные, стали постоянными. Сколько себя помню, стоял в бесконечных, многочасовых очередях — со школьных лет до спасительных гайдаровских реформ. Перед этими реформами, которые многие нынче клянут, в продовольственных магазинах уже ничего не было, кроме продавщиц и минеральной воды, да и то не летом, — летом и минеральная вода исчезала. Стоять приходилось за всем: за хлебом, за керосином, за железнодорожными билетами, за книгами (даже в привилегированной писательской книжной лавке), за молоком и кефиром, за гвоздями, за сахаром, за тетрадями, за ватой. Всего не перечислишь. О мясе, колбасе, рыбе я и не говорю. Тогда в разговорах в ходу было издевательское «Чего только у нас нет!» и «Шаром покати — любимый спорт советской торговли». Вот они, те смех и слезы, о которых писал Грамши.

А когда «выбрасывали» (словечко той поры) сигареты и водку, для наведения порядка призывались наряды милиции. Анекдот того времени — водитель автобуса объявляет: «Остановка „Винный магазин“, следующая остановка „Конец очереди за водкой“». Плетеную сумку, которую на всякий случай всегда носили с собой, народ-языкотворец удивительно точно назвал «авоськой». Советский человек отправлялся в магазин как на охоту, повезет — не повезет, «авоська» нужна была, а вдруг все-таки подстрелит что-нибудь.

Ближайшим ко мне магазином был огромный четырехэтажный «Военторг». Как-то я пошел туда — понадобился канцелярский клей. Жена вслед: «Купи, если будет, мыло». Поднялся на четвертый этаж, где был отдел канцелярских товаров, — клея нет. Спустился на третий, где парфюмерия, — пусто, мыла не было. Но на втором вдруг увидел: на тележке что-то везут, а за тележкой уже движется небольшая очередь — человек десять. Спрашиваю: «Что будут давать?» Отвечают: «Простыни». Стал в очередь, купил простыни. Дома жене говорю: «Клея нет, мыла тоже не было, но вот купил простыни». Жена одобрила, простыни были дефицитом (еще одно расхожее слово тех лет). Все тогда было дефицитом.

И чем дольше я жил, тем яснее мне становилось, что при этом строе программа Грамши неосуществима. Социализма с человеческим лицом не будет.

Указания партии, какими бы бредовыми они ни были, должны были выполняться неукоснительно. Так оно и было, хотя справедливости ради надо сказать, что немало людей делали это по гнетущей обязанности — лишь бы не вязались, лишь бы не попасть в «штрафники». Но были и энтузиасты, подхватывавшие очередное мудрое указание, старавшиеся его углубить, расширить, творчески развить. Иногда по глупости, чаще стараясь выслужиться, отличиться.