Подули ветры и с гребней сугробов запорошило снегом.

Теперь все чаще и чаще сидели коммунщики в небольшом амбаре, вокруг жарко натопленной печки, проводя в разговорах досуг. Во время обеда на середину выдвигали стол и ставили на него чашки, караваи с хлебом и глиняные миски.

Стол коммунщиков стал теперь значительно лучше, чем летом. Правда кушанья не были затейливыми. Обычно на столе появлялись грибные щи, или же картофельная похлебка, иногда кислые щи с соленой рыбой, а на второе обязательная каша с молоком. Но эта незатейливая еда удовлетворяла всех вполне. Утром завтракали горячей картошкой с кислым молоком, а иногда варили кашу с творогом. Домой на ужин брали квашеную капусту и кислые огурцы, а первое время носили с собой копченую рыбу. По воскресным дням от печки тянуло вкусным запахом оладышек на масле. Временами Федосья Григорьевна потчевала коммунщиков пышными пирогами с груздями и яйцами.

На пищу не обижались. Еда была сносной. Хуже было с помещением и еще хуже с одеждой. Коммунщики ходили обтрепанные, оборванные, а некоторые во время сильных морозов вынуждены были сидеть в амбаре.

— Благодать! — смеялся Семен, — сидишь вроде барина, да живот греешь. Ну-ка, Федоров, притащи дровишек, — командовал он, — обогрей ребятишек.

— Ничего. Перетерпим. — хмурился Федоров.

— Верно! — подхватывал Семен, — зиму вроде медведей пролежим, а летом на манер Адамов будем ходить.

— Медведь оттого и лежит в берлоге, что калош не имеет! — шутил Никешка, — ну, а нам чего рыпаться.

Тем временем в деревне назревала буря. В январе приехал из города член совета, который делал доклад о работе районного исполнительного комитета. После доклада выступали мужики и кое за что поругали докладчика. Среди выступающих был и Кандыбин. Он раскричался так, что даже синий стал от крика:

— Это бюрократизм! — стучал по столу кулаком Кандыбин, — мы с самой осени просим выделить артельную землю в одно, а где толк? Волокита это, а не работа!

Член совета записал жалобу Кандыбина в книжку и обещал расследовать это дело. Потом докладчику стали задавать разные вопросы. Между прочим Федоров спросил:

— А вот, товарищ, скажите: есть у нас, которые без земли, а состоят в артели. А есть которые кулаки по 200 гектаров имеют. Интересно бы знать ваше мнение, почему советская власть допускает это?

— А вы хлопотали, товарищ? — спросил докладчик.

— Похлопочем, ежели права на нашей стороне. Главное надо узнать: можно ли?

— По-моему можно! — сказал докладчик.

Этот разговор быстро разнесся по всей деревне. Кулаки всполошились.

— Вона куда гнут! На землю нашу метят. На чужой карман зарятся.

— Вот она коммуния чертова! Мое — мое и твое — мое. Каки-таки хозяева нашлись?

— Коли надо землю — пущай болото осушают.

Встревожанные кулаки начали теперь шмыгать из одной избы в другую и нашептывать всякую всячину.

— У нас землю отберут — за вашу возьмутся.

— По клетям, говорят, пойдут скоро.

— Гнать их надо. Откуда такие взялись? Сотни лет жили в спокое, а тут на тебе. Коммуния какая!

Деревня заволновалась, зашевелилась, загудела, словно встревоженный улей. У Силантьева по вечерам начались собрания.

— Чего ж это, братцы? Как же получается-то? — кричал Силантьев, — грабеж стало быть!

Некоторые кулаки помалкивали, а Прокофий советовал плюнуть на все и махнуть рукой.

— Ну, урежут немного! Подумаешь, какая беда! Так и так без батраков не управиться с землей!

— Все равно разлетятся скоро, — предсказывал Прокофий.

— А ежели не разлетятся?

— Разлетятся!

— Тьфу! — горячился Силантьев, — а не разлетятся, так нас по ветру пустят. С батраками, вона, как стало, слова не скажи. Чуть что — так он в крик: расчет, орет, давай. В артель, орет, уйду. Дай-ка им за землю уцепиться — проглотят. Тебе-то что, а меня уже выпирают. С чернозема выпирают. Потому округлять вздумали, ежа им в брюхо.

— Разлетятся! — твердил Прокофий.

— С чего ж им разлететься? — и Силантьев дергал яростно бороду, — кабы знал, что так получится, по сотне не пожалел бы за проклятущих зайцев. Все думал пустяки. А они вона какое хайло теперь имеют.

— Петушка бы красного им пустить. На племя! — хихикал Миронов, — небось, погрелись бы, погрелись вокруг угольков, да и разошлись бы каждый в свою сторону.

Скоро и другая беда свалилась на кулачье. Из города пришла бумага. РИК предлагал сельсовету распустить кулацкую птицеводную артель, паевой капитал вернуть пайщикам, а все остальное передать артели той же деревни.

Нежданно-негаданно, к великой радости коммунщиков, их гусиное стадо увеличилось сразу на триста семьдесят семь штук.

В ту же ночь загорелась изба Федорова. Отстоять избу от огня удалось с величайшим трудом. А через день возвращающегося из города Кандыбина обстреляли в овражке.

Федоров рассвирепел:

— Разорять хотят? Перестрелять, как собак хотят? Ну, ну…

С глазами, налитыми кровью, он шагнул вперед, вытянул руки и, задыхаясь от гнева захрипел:

— Ага-а! Стреляете? Поджигаете? Ну, ну посмотрим. Посмо-отрим!

Война началась.

В феврале подули мокрые ветры. По ночам деревья шумели тяжелым тревожным шумом. По разбухшим дорогам тянулись ржавые полосы санного следа и конского помета. А как-то ночью хлынул теплый, обильный дождь и к утру дороги покрылись синими, рябившими под ветром лужами.

В эти дни коммунщики ходили двора во двор, призывая в свою артель новых товарищей. Кандыбин предложил пустить по деревне женщин. И это предложение было одобрено. В сельсовете были проведены отдельно женские собранья, потом собирали общий сход. Ребята устраивали свои собранья. А в начале марта, когда в деревню приехал землемер, ему пришлось выделять уже сорок девять семейств.

— В гору лезут! — шипели кулаки, которые делали все, чтобы помешать коммунщикам. Они пугали крестьян войной, выдумывали всякие небылицы, подпаивали водкой первых на деревне горлопанов и все чаще и чаще собирали свои собрания.

Однажды вечером Мишка прибежал к Федорову и шепнув ему что-то на ухо, помчался к Тарасову, а потом заскочил к Кандыбину и потянул его за собой.

— Безголосые собрались. Выследил я их. У Прокофья собрались.

Первым заявился на кулацкое собрание Федоров. В избе, вокруг керосиновой лампы, сидели все деревенские захребетники. На столе стояли бутылки водки, чашки и миски с огурцами и кислой капустой. На тарелках лежало нарезанное сало. Увидев Федорова, кулаки беспокойно заерзали на скамейках и переглянулись между собой.

— Ну? — закусил губу Федоров, — все обсудили? Кого теперь убить обсуждаете?

Прокофий хмуро посмотрел на Федорова.

— Дверь закрой, горлодер чортов!.. Чего избу студишь?

Федоров закрыл за собою дверь и, шагнув широко к столу, протянул руку:

— Ну-ка, покажь разрешение на устройство собрания!

Прокофий встал.

— Ты вот что! — сказал он, злобно мигая глазами, — ты это брось… Какое тебе разрешенье? Кто ты есть за человек? Пошел вон отсюда.

— Врешь! — захрипел Федоров, — ты горячку не пори… Заткни лучше свою плевательницу. А вы мужики, вот что. Вы это забудьте, что обсуждали здесь. Да. Забывать, говорю, надо. Не шебаршить, значит, чтобы… Ты, может, думаешь, Прокофий, одна режь два раза цветет? Это выкинуть надо… Поцвели и будет. Дай другому поколоситься. Не все же в солому расти. Чай и мы люди, чай и мы по хорошему желаем жить. От хорошей жизни не загородишь нас теперь. Половодьем деревня пошла… Остановить думаете? Смотрите, не захлебнитесь часом!

— Ты что? — заорал Прокофий, — во-он, отсюда… Слышь ты!

— Вот я его! — вскочил Силантьев. За ним повскакали другие.

На Федорова бросилась целая свора. Чьи то руки схватили его за горло и начали душить. Торопливый шопот прокатился по избе, словно шелест осинового, сухого листа в осеннюю ночь.

— Нож… Дай нож сюда… Бейте его и концы в воду… в озеро спустим.

Федоров отбивался, напрягая все силы, но постепенно начал слабеть. Теряя сознанье, он услышал чей-то хриплый голос: