Вот славное преимущество языка поэзии! Если стихотворец умеет побеждать трудности и ставить каждое слово в своем месте, то самые простые выражения отменно нравятся и прозаист далеко назади остается. Ужасы Душенькина путешествия изображены во французской сказке как действительные ужасы, а в русской – с приятною шутливостию: Там все при каждом шаге Встречали новый страх: Ужасные пещеры, И к верху крутизны И к бездне глубины. Иным являлись там мегеры; Иным летучи дромадеры, Иным драконы и церберы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Царевнина кровать В руках несущих сокрушилась, И многие от страха тут Немало шапок пороняли, Которы на подхват драконы пожирали. Иные по кустам одежды изодрали И, наготы имея вид, Едва могли прикрыть от глаз сторонних стыд. Осталось наконец лишь несколько булавок И несколько стихов Оракула для справок. Надобно быть в весьма дурном расположении, чтобы не засмеяться от двух последних стихов. Мы не жалеем, что стихотворец наш предпочел здесь важному описанию карикатуру: она хороша. Как ни складно, ни красно описывает Лафонтен Купидонов дворец, сады, услужливость нимф, но проза его не делает мне такого удовольствия, как следующие стихи Богдановича: Явился перед ней Прекрасный вид аллей И рощей и полей. Высокие балконы Открыли царство там и Флоры и Помоны, Каскады и пруды И чудные сады. Оттуда сорок нимф вели ее в чертоги, Какие созидать удобны только боги; И тамо Душеньку, к прохладе от дороги, В готовую для ней купальню привели. Амуры ей росы чистейшей принесли, Котору вместо вод повсюду собирали. Зефиры воздух там дыханьем согревали, Из разных аромат вздували пузыри И составляли мыла, Какими моются восточные цари И коих ведома живительная сила. Царевна со стыдом, Со спором и трудом, Как водится при том, Взирая на обновы, Какие были там на выбор ей готовы, Дозволила сложить с красот своих покровы. Полки различных слуг, пред тем отдав поклон, Без горя не могли оттуда выдти вон И даже за дверьми, не будучи в услуге, Охотно след ее лобзали на досуге. Зефиры лишь одни, имея вход везде, Зефиры хищные, затем что ростом мелки, Нашли в дверях и окнах щелки, Прокрались между нимф и спрятались в воде, Где Душенька купалась. Богданович, угощая и веселя музыкою героиню во дворце Купидоновом, составил оркестр свой лучше Лафонтена и велел даже, весьма кстати, невидимо управлять им самому Аполлону; но жаль, что хор певиц его, хваля любовь, не повторил на русском языке следующей строфы гимна французского: Sans cet amour tant d'objets ravissants, Lambris dorés, bois, jardins et fontains N'ont point d'appas qui ne soient languîssans, Et leurs plaisirs sont moins doux que ses peines. Des jeunes cœurs c'est le suprême bien: Aimez, aimez – tout le reste n'est rien [99]. В доказательство, что поэты, вопреки старинному злословию, умеют быть иногда скромными, и француз и русский не хотели описать первого свидания Душеньки с Амуром. Последний отделался от читателей приятною шуткою, говоря, что эта сцена осталась навеки тайною между супругами… Но только поутру приметили амуры, Что нимфы меж собой смеялись подтишком, И гостья, будучи стыдлива от натуры, Казалась между их с завешенным ушком. В изображении палат с их драгоценностями я люблю статую Душеньки… Смотря на образ сей, она сама дивилась; Другая статуя казалась в ней тогда, Какой не видывал никто и никогда. Черта прекрасная! Взята с французского («elle demeura longtemps immobile, et parut la plus belle statue de ces lieux»[100]); но, выраженная в стихах, более нравится… Люблю также разные живописные изображения Душеньки: В одном она, с щитом престрашным на груди, Палладой нарядясь, грозит на лошади, И боле, чем копьем, своим прекрасным взором. В другом видим перед нею Сатурна, который Старается забыть, что он давнишний дед, Прямит свой дряхлый стан, желает быть моложе, Кудрит оставшие волос своих клочки И, видеть Душеньку, вздевает он очки. А там она видна, подобней царице, С амурами вокруг, в воздушной колеснице, Прекрасной Душеньки за честь и красоту Амуры там сердца стреляют на лету; Летят великою толпою; Летят, поднявши лук, на целый свет войною; А там свирепый Марс, рушитель мирных прав, Увидев Душеньку, являет тихий нрав, Полей не обагряет кровью И наконец, забыв военный свой устав. Смягчен у ног ее, пылает к ней любовью. На третьей картине Зефир списывает с нее портрет; но, боясь нескромности, Скрывает в списке он большую часть красот; И многие из них, конечно, чудесами, Пред Душенькою вдруг тогда писались сами. Всего же более люблю обращение поэта к красавице: Во всех ты, Душенька, нарядах хороша: По образу ль какой царицы ты одета, Пастушкою ли где сидишь у шалаша, Во всех ты чудо света; Во всех являешься прекрасным божеством – И только ты одна прекраснее портрета. Просто и так мило, что, может быть, никакое другое место в «Душеньке» не делает в читателе столь приятного впечатления. Всякому хочется сказать сии нежные, прекрасные стихи той женщине, которая ему всех других любезнее; а последний стих можно назвать золотым. – Мы не пеняем автору, что он не хочет далее описывать Купидонова дворца, вернуться Да, без любви уборы и венцы Надоедят и не спасут от скуки. К чему тогда фонтаны и дворцы? Всех их милей огонь любовной муки. Для юных – высшее блаженство в нем: Люби, люби – нет смысла в остальном (франц.). – Ред. вернуться Она подолгу замирала на месте, похожая на самую прекрасную статую этого дворца. (Перевод с французского А. Смирнова. – Ред.) |
