Где все пленяло взгляд И было бесподобно; Но всюду там умом Я Душеньку встречаю, Прельщаюсь и потом Палаты забываю. Но с палатами стихотворец забыл и хозяина; забыл, между портретами, упомянуть об его изображениях. Скрываясь от Душеньки, Амур должен был показаться ей хотя на картине. Лафонтен представил на обоях разные чудеса Купидоновы: например, ужасный хаос, приводимый его рукою в стройность… Que fait l'Amour? Volant de bout en bout, Ce jeune enfant, sans beaucoup de mystère. En badinant vous débrouille le tout, Mille fois mieux qu'un sage. [101] Как бы хорошо мог Богданович сказать это в русских стихах! Как бы хорошо мог, следуя Лафонтену, описать приступы любопытной Душеньки к невидимому Амуру и его отговорки, столь остроумные! «Nécessairement je suis Dieu ou je suis Démon. Si vous trouvez que je suis Démon, vous cesserez de m'aimer ou du moins vous ne m'aimerez plus avec tant d'ardeur: car il s'en faut bien qu'on aime les Dieux aussi violemment que les hommes»[102]. Но поэт наш, как поэт, не любил закона и принуждения; хотел брать не все хорошее в образце своем, а что слегка и само собою попадалось ему в глаза – Любя свободу я мою, Как вздумается мне, пою. Довольно, что Богданович, проходя иногда мимо красот Лафонтеновых, щедро заменял их собственными и разнообразными. Умея быть нежным, забавным, он умел и колоть – даже кровных своих, то есть стихотворцев. Вводя Душеньку в Амурову библиотеку, он говорит: Царевна там взяла читать стихи; Но их читаючи как будто за грехи, Узнала в первый раз мучительную скуку И, бросив их под стол, при том зашибла руку. Носился после слух, что будто наконец Несчастных сих стихов творец Указом Аполлона Навеки согнан с Геликона; И будто Душенька, боясь подобных скук[103], Иль ради сохраненья рук, Стихов с неделю не читала, Хотя любила их и некогда слагала. Сей несчастный, согнанный с Геликона, был, конечно, не похож на Богдановича, которого Душенька с удовольствием могла бы читать даже и тогда, как он с пиитическою искренностию описывает лукавство ее в гибельную ночь любопытства. Злые сестры уговорили ее засветить лампаду во время сна Купидонова… Прекрасна Душенька употребила тут И хитрость и проворство. Какие свойственны женам, Когда они, дела имея по ночам, Скорее как-нибудь покой дают мужьям. Но хитрости ль ее в то время успевали Иль сам клонился к сну от действия печали: Он мало говорил, вздохнул, Зевнул, Заснул. Это напоминает один из славнейших стихов в Lutrin5 и стоит десяти прозаических страниц Лафонтена. В описании Душенькиных бедствий некоторые черты также гораздо счастливее у Богдановича; например, трогательное обращение его к жалкой изгнаннице: Умри, красавица, умри! Твой сладкий век С минувшим днем уже протек; И если смерть тебя от бедствий не избавит, Сей свет, где ты досель равнялась с божеством, Отныне в скорбь тебе наполнен будет злом, И всюду горести за горестьми представит. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . К несчастию, тебя оставил Купидон. Твой рай, твои утехи, Забавы, игры, смехи Прошли, как будто сон. Вкусивши сладости, кто в мире их лишился, Любя с любимым разлучился И радости себе уже не чает впредь, Легко почувствует, без дальнейшего слова, Что лучше Душеньке в сей доле умереть. Стихотворец наш, описывая с Лафонтеном все образы смерти, избираемые Душенькою, прибавляет от себя еще один, не весьма пиитический, но игриво и забавно им представленный: Избрав крепчайший сук, последний шаг ступила И к ветви свой платок как должно прицепила, И в петлю Душенька головушку вложила. О чудо из чудес! Потрясся дол и лес; Дубовый, грубый сук, на чем она повисла, С почтением к ее прекрасной голове Пригнулся так, как прут – – – И здраву Душеньку поставил на траве; И ветви все тогда, на низ влекомы ею, Иль сами волею своею, Шумели радостно над нею И, съединяючи концы, Свивали разны ей венцы. Один лишь наглый сук за платье зацепился, И Душенькин покров вверху остановился; Тогда увидел дол и лес Другое чудо из чудес – – Вольность бывает маленькою слабостию поэтов; строгие люди давно осуждают их, но снисходительные многое извиняют, если воображение неразлучно с остроумием и не забывает правил вкуса. Когда горы и леса, видя чудо, восклицали, что Душенька всех на свете прекраснее, Амур, смотря из облаков, Прилежным взором то оправдывал без слов! Поэту хотелось сказать, что Душенька прошла сквозь огнь и воду, и для того он заставляет ее броситься в пламя, когда наяды не дали ей утонуть в реке… Лишь только бросилась во пламя на дрова, Как вдруг невидимая сила Под нею пламень погасила; Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух; Остался только лишь потребный теплый дух, Затем чтоб ножки там царевна осушила, Которые в воде недавно замочила. Это смешно, и рассказ имеет всю точность хорошей прозы. – Лафонтен, для разнообразия своей повести, вводит историю философа-рыболова: в «Душеньке» она могла бы только остановить быстроту главного действия. Сказки в стихах не требуют множества вымыслов, нужных для живости прозаических сказок. Богданович упоминает о старом рыбаке единственно для того, чтобы Душеньке было кому пожаловаться на ее несчастие… Ты помнишь бытность всех времен И всяких в мире перемен: Скажи, как свет стоит с начала, Встречалось ли когда кому Несчастье равно моему? Я резалась и в петлю клалась, Топилась и в огонь бросалась; Но в горькой участи моей, Прошед сквозь огнь, прошед сквозь воду И всеми видами смертей Приведши в ужас всю природу, Против желания живу И тщетно смерть к себе зову. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Но кто ты?» – старец вопросил. «Я Душенька – люблю Амура». вернуться А что ж Амур? Над хаосом летя, И превзойдя уменьем и сноровкой Всех мудрецов, чудесное дитя Сумбур его распутывает ловко (франц.). – Ред. вернуться А это значит, что я либо бог, либо демон. Если ты считаешь, что я демон, ты должна находить меня отвратительным, а если бог, ты должна перестать любить меня или по крайней мере перестать любить меня с прежним пылом, ибо редко бывает, что богов любят так же страстно, как людей. (Перевод с французского А. Смирнова. – Ред.) вернуться Скука не употребляется у нас во множественном числе. |
