— Кто же еще. — Шарлотта нахмурилась: она видела его перед собой, тощего и щеголеватого, с заискивающей улыбкой на лице. — Этот низкий демагог…
— Ах, но ведь он не лишен и некоторого очарования, не находишь? Кстати, я подозреваю в нем отъявленного атеиста. Так вот, он поведет за собой полчища, которые заставят Великий Стеклянный город пасть и сравняться с землей. Однако…
— Да?
— Ну, я не знаю. Произойдет некое восстановление.
— Понятно. Да, его могут восстановить Гении.
Брэнуэлл поморщился.
— Вмешательство Гениев мне теперь не очень по душе. Изрядно попахивает магией. Детское какое-то решение. Скорее Дору объединит сохранившие верность войска, распределит их по территориям и наконец-то поставит все на свои места. Но тем временем — какой катаклизм, только подумай! — башни Великого Стеклянного города рушатся, охваченные языками пламени!
И она подумала: эта картина предстала перед ней, как только Брэнуэлл заговорил об уничтожении столицы. В ту же секунду Шарлотта словно раскололась пополам. С одной стороны оказалась Шарлотта, которая стенала от потрясения, горя и потери; а с другой стороны — Шарлотта, которая заявила: «Хорошо, его следует разрушить. Засейте его поля солью, чтобы он никогда больше не смог подняться».
— Вы добились прекрасных успехов в Роу-Хеде, дорогая моя мисс Бронте. В полном смысле слова пожали лавры. Мы с сестрами считаем, что ваше место в ваших руках.
Но это неправильно, это не может быть концом. Мисс Вулер со слегка театральной мягкостью — как будто могла в любой момент распустить кудрявые волосы и оказаться невестой разбойника — вложила Шарлотте в руку медаль за достижения в учебе.
— Вы превосходно подготовились к тому, чтобы передавать знания другим, если в будущем вас ждет эта стезя. Поистине, я даже не знаю, чему еще могу вас научить.
У Шарлотты, произносящей слова благодарности, подгибались колени. Нет, скажите, что я ничего не знаю, заставьте меня учиться дальше. Но, возможно, такова природа концов: человеческий разум категорически их отметает. Не сейчас, еще рано — подобно интересным сновидениям, к которым хочется вернуться, если звон колокола или солнечный свет захлопывает их, — только сделать это никогда не получается.
— Побежали!
Ее последний день в Роу-Хеде. Уроки закончились; теперь она наконец-то решилась на то, чего всегда побаивалась. Она подтолкнула локтем Элен и Мэри и со всех ног бросилась бежать по садам. Стояло лето. Деревья брызгались светом, и наполовину ослепленные им глаза вскоре начали моргать; Шарлотта не могла разглядеть, бегут ли рядом подруги.
Итак, дом; и возможно, было бы лучше, если бы она вовсе не возвращалась.
Она принесла с собой ощутимое различие: ее не было здесь какое-то время. Это как запах — нельзя сказать, что неприятный, — от одежды человека, который приходит с улицы. В чем именно заключается эффект? Это нельзя создать. Это существует только относительно того, что в доме. И то, что в доме, рано или поздно исключает это.
О, она, конечно же, была рада снова находиться рядом с Эмили и Энн, чувствовать чистую непосредственность сестринских отношений. Даже огрызаясь или ссорясь, испытываешь совершенно иной вид боли, словно вдавливаешь ногти в собственную кожу: тебе самой ничуть не легче. Поначалу им было немного неловко друг с другом. Находясь вместе, Эмили и Энн выглядели как-то странно, излучали оживленную осознанность, как дети, которые что-то спрятали в комнате. А еще Шарлотте предстояло выдавить последнюю каплю своего драгоценного образования, передав его сестрам, и это началось — или она начала — с робкой чопорностью. Что может быть естественнее, чем толпиться всем вместе вокруг обеденного стола с книжками, перьями и бумагой, если они всегда занимались этим? Но как неестественно: «А теперь, Энн, давай послушаем, как ты читаешь. Да, сначала, пожалуйста».
Ее спасла Эмили. Она погладила Шарлотту по руке, палец которой строго указывал на страницу, и сказала:
— Шарлотта, все в порядке. Я хочу это учить. Мне нравится.
Она перестала преподносить это как лекарство. Но возвращение к удовольствию тревожило ее. Рассказы и стихотворения пробирались на задние страницы тетрадок Эмили, Энн и… ее собственных. Шкатулка для письменных принадлежностей Брэнуэлла открывалась, чтобы обнаружить новые захватывающие и волнующие движения в нижнем мире, где Роуг и Заморна размежевывали новое королевство Ангрия, где бушевали конфликты, соперничество, любовь. По возвращении домой некому было воспротивиться этому: ни подруг, зовущих во внешний мир, ни мисс Вулер, подающей пример усердия и дисциплины. Теперь ей самой приходилось их олицетворять. Шарлотта стала еще больше избегать зеркал — настолько неистово пронзал ее взгляд отражения.
Нижний мир содрогался от великих потрясений, а Шарлотта устроила своего рода революцию в пасторском жилище: она пригласила погостить Элен.
Почва для этого беспрецедентного шага была подготовлена заранее. На выходных Шарлотта сама нанесла визиты — навестила шумное, бурлящее гнездо радикализма Мэри в Красном Доме и тихо поскрипывающую аристократичность Райдингов, — а это, в соответствии с правилами хорошего тона, означало, что следует ожидать ответного посещения. Тем не менее важнейшей вехой стала минута, когда папа и тетушка на торжественном конклаве за чашкой чая одобрили приглашение. Никто еще не гостил в пасторате, а потому потребовались горячие заверения, что папин нерушимый круг привычек не подвергнется никаким посягательствам.
Остальные приготовления Шарлотта пыталась взять на себя, насколько было в ее силах. Привычная для домашних стряпня Тэбби зиждилась на рьяной убежденности, что продукты нужно хорошенько проваривать, а потому Шарлотта невзначай намекнула, что не всех приводит в восторг клейкая картошка и овощи, прокипяченные до киселя. Тэбби, пожав плечами, заявила:
— Хотите нажить колики — дело ваше.
Что касается Брэнуэлла, то Шарлотта знала, что брат будет из кожи вон лезть, лишь бы Элен у них понравилось, и, скорее всего, единственной проблемой будет его утихомирить.
Однако ей необходимо было знать, как Эмили и Энн отнесутся к… А и правда, к кому? Посетительнице? Непрошеной гостье? Захватчице? Это почти, если не быть предельно точным, вопрос восклицания в сердцах: «Знаешь, я не люблю Элен так, как тебя!» Конечно, не так. Вероятно, думала Шарлотта, нет в мире разновидности любви, которая бы походила на ту, что связывает их. Как будто они выросли вместе на безлюдном острове, зная, в каком месте лагуны ожидать нападения крокодилов, и питаясь заморскими плодами на блюдах из пальмовых листьев.
Но любовь, будучи живой сущностью, не стоит на месте. Пока Шарлотта делала вылазку в мир, а Брэнуэлл, облачаясь в мантию возмужалости, посвящал время своим отдельным занятиям, Эмили и Энн еще больше сблизились. Это проявлялось даже внешне: одна рука проскальзывает под другую почти неосознанно; если одна садится на софу у окна, автоматически оставляется место для другой. Привычки, обычно свойственные близнецам, — и в то же время Эмили и Энн оставались очень обособленными, очень разными.
Раньше Брэнуэлл подшучивал над миниатюрностью Энн: накрывал ее макушку руками и оглашал комнату растерянным криком: «Но где же Энн?» Она по-прежнему была маленькой. И тихой — но не тягостно, думала Шарлотта: это была молчаливость наблюдателя, а не человека, вынашивающего мрачную мысль. Как-то раз, убирая на кухне, Тэбби забрала оттуда вазу нарциссов и переставила на каминную полку, и Энн, писавшая что-то за обеденным столом, подняла голову, встала, вышла в коридор и вернулась с опавшим бутоном в руках.
— Я знала, что раньше их было одиннадцать, — сказала она в ответ на взгляд Шарлотты.
— Ты считала?
— Нет, просто заметила.
У нее была легкая, сдержанная, очаровательная улыбка, молочная кожа и густые волосы цвета красного золота, как у Брэнуэлла, только со вкусом подправленные. Некоторых людей, размышляла Шарлотта, можно представить только такими, какие они в данный момент: они — гусеницы, их будущее «я» кроется за непредсказуемыми превращениями. Но в Энн видна была женщина, которой она станет: жена и мать, нежно и внимательно заботящаяся о детях с золотисто-каштановыми волосами и чистой кожей. Или же — и это более вероятно в нашем мире «женщин временного использования» — зависимая и горячо любимая тетушка, уносящая свою миловидность, окутанную запахом лаванды и шуршащими юбками, в безукоризненный средний возраст.
