Перед одним из залов, дедушка остановился, оборвав свое тихое ворчание, что как в таком месте может кто-то жить, и прислушался. После, велев мне оставаться снаружи, переступил порог огромного зала, едва освещенного проникающим сквозь увитые плющом окна. Ловцы последовали за ним. Выглянув из-за угла, я смогла углядеть возвышающийся постамент, занимавший практически всю дальнюю стену, а на его вершине сидел человек в коричнево-золотых одеждах. Капюшон едва скрывал его чисто выбритую голову, увенчанную чем-то тонким, вроде обруча, поблескивающим в полосках проникающего света. Пояс его перехватывала бледно-песочная веревка, а по лицу было невозможно понять, что он думает и чувствует.

Глядя в почти неразличимые с такого расстояния глаза монаха, я вдруг со всей отчетливостью осознала, что он – наша последняя надежда, наша святая надежда. Поняла, что всему кошмару пришел конец. Поверила, что этот человек, с безмятежным спокойствием восседающий на каменном постаменте, спасет нас. Слезы навернулись на глаза, защипало в носу. Воспоминания пережитых бедствий и потерь волной обрушились на меня, сметая последние остатки сдержанности и отстраненности, в которые я силой запихнула остатки рассудка, чтобы не лишиться его от съедающего ужаса, что в любой момент я могу быть сожрана ненасытными тварями.

Я почувствовала себя свободной.

Монах ничего не говорил, взирая на приблизившихся к постаменту мужчин. Ловцы поклонились. В зале было прохладно и настолько тихо, что я слышала звук капающей где-то воды. Кап-кап. Кап-кап. Обычно эти звуки всегда пробуждают во мне тревогу, но сейчас они стали для меня частью вновь обретенной надежды, а потому наполнились новым иным смыслом, утратив привычные мрачные тона. Дедушка тем временем повторил почти те же слова, что обращал ранее к народу каломели, и добавил:

– Мы верим в вас и поручаем вам свои жизни.

Откинув капюшон, монах неспешно поднялся, глядя на стоявших перед ним людей бесконечным взглядом темных глаз, и медленно кивнул. Полуприкрыв глаза, он поднял руки вверх, и теперь я отчетливо увидела татуировки языков синего огня на его ладонях. Бледные губы монаха расползлись в тонкой усмешке, и он в одном резком движении с силой свел ладони вместе с гулким хлопком, звоном металла отдавшимся от влажных стен зала. Возвышение, на котором он стоял, забурлило, начав разбухать и пузыриться, точно наполняясь живительным дыханием, вздымалось и опускалось, издавая чмокающий щелкающий звук, смешанный с тихим, почти неразличимым писком. На его поверхности вдруг образовалось несколько воронок, из которых на плиточный пол с влажным хлюпаньем вывалились трое, измазанных бледно-красной слизью сальфарадов. Похрюкивая, передергивая конечностями, точно осознавая себя и набираясь сил, они поднимались на ноги, отряхиваясь и шипя.

Я оцепенело всхлипнула.

– Лика, беги!

Дедушкин крик потонул в разнесшемся реве самого крупного сальфарада, и звучащее в его надтреснутом старческом голосе отчаяние вонзилось раскаленными остриями в мою душу. Я сорвалась с места, почти не замечая, куда бегу. Залы сменяли друг друга, коридоры кружились перед глазами, сливаясь в одну мятую картину, иногда мешавшуюся с воспоминаниями прошлого. Я бежала, не чувствуя себя от давящий боли, гонимая несмолкающим в голове предсмертным криком дедушки. На ступенях, ведущих из храма, я зацепилась за выступающий обломок, кубарем улетев вниз, но едва ударившись об землю, ничего не ощущая, подскочила, спотыкаясь, побежав в сторону леса, мрачной стеной обступившего замок. Бежать, нужно бежать.

Все мои чувства поглотил страх.

Жесткие ветви кустов царапали меня, въедаясь в кожу, оставляя на ней кровоточащие порезы, но я не замечала их, стремительно продираясь через недружелюбные заросли, норовящие схватить меня своими кривыми когтистыми лапами. Нет, я не могу остановиться. Если я остановлюсь, то вспомню искаженное гримасой ужаса лицо дедушки, вспомню вонзившееся в сердце отчаяние. Пойму, что в тот миг вся моя надежда разлетелась на изрезавшие меня изнутри осколки. Все мысли смешались во мне, пульсируя лишь одной единственной: нужно бежать. И я бежала. Несколько раз корни деревьев почти хватали меня, заставляя падать и сбивать руки в кровь, но я не останавливалась, гонимая всепроникающим безысходным ужасом.

Бежала, ничего не замечая вокруг.

Бежала прочь.

Бежала, пытаясь скрыться от себя.

Что-то липкое обожгло мою спину, и в следующее мгновение я осознала, что лежу на мокрой траве. Странно, я не помню, как упала, только ощущение, будто весь воздух резко вышел из груди. Подо мной растекается нечто вязкое и горячее, от него так тепло. Но нужно идти. Дедушка сказал бежать. Почему я не могу встать? Почему мои ноги не слушаются? Сглотнув, я чуть-чуть приподняла голову, в отбрасываемых деревьями тенях разглядев жадно пожирающего что-то бледное сальфарада; взгляд мой опустился, но ниже пояса у меня ничего не было, одни кровавые лохмотья и блестящие красновато-розовые сгустки. А где же мои ноги? Почему их нет? Ах, точно. Мой взгляд снова перешел на сальфарада, с булькающим хлюпаньем чавкающего в подлеске.

Ясно. Теперь понятно, почему я не могу встать и так тяжело дается каждый вдох и выдох. Странно, но я не чувствую боли. Ведь мне, наверное, должно быть очень больно, разве не так? Мое тело разорвано пополам, меня должна съедать страшная боль. Но ее нет. Совсем. И очень тепло. Мои руки раскинуты по сторонам, пальцы ощущают хрупкие стебельки сырой травы. Это приятно. Сальфарад с утробным урчанием закончил есть мои ноги, поднялся и шумно принюхался, направляясь в мою сторону. Улыбка тронула губы: наконец-то я больше не буду бояться. Мой взгляд обратился к простирающемуся в высоте темнеющему вечернему небу, где уже пробиваются огоньки первых звезд; кругом стоит безмятежная тишина, только вдалеке волны разбиваются о прибрежные скалы.