В просветы тишины время от времени слышалось легкое потрескивание веток в костре. Это сжимался от холода дом. Потрескивал он и в жаркие часы — расширялся. Тогда я благодарно похлопывал бревенчатые стены, как похлопывают большое и доброе животное. Однако к утру это «животное» остывало, а в ту ночь оно, видимо, окончательно закоченело. Пришлось вставать и отмерять очередную порцию угля. Мне было жалко угля, как было жалко съестных припасов, быстро снашиваемых валенок, трущихся о лед полозьев нарт, керосина для лампы и даже воды, натопленной изо льда. Засыпая печь, я вдохнул угольной пыли, закашлялся и увидел себя со стороны — человека, стоящего в полумраке грязной избы на коленях в обнимку с ведром блестящих черных кристаллов. Вспомнилось пушкинское: «…кащей над златом чахнет». Я усмехнулся своей мрачной шутке.
Ложиться уже не хотелось, я принялся потихоньку готовиться к новому дню: вскипятил чай, нажарил лепешек, пришил ослабшую пуговицу, разобрал и собрал «мелкашку», законспектировал очередную главу шоферского учебника. Это было непростительной ошибкой. Мне следовало беречь силы, лечь спать, может быть, тогда бы все и обошлось…
Выехал еще затемно. Дорога шла под уклон, вдоль береговой кромки. Ветер стих, и скоро восток начал понемногу светлеть, розоветь, пока верхние слои атмосферы не пропитались нежной лимонной окраской. Все кругом наполнилось голубоватым свечением, и даже мне, далекому от поэтического восприятия мира, вдруг сделалась необыкновенно хорошо и радостно. Хотелось петь или просто кричать. Чувство восторга — ценное чувство, оно молодит кровь, приближает горизонты, вселяет уверенность. Остол высек веер ослепительных льдинок, я улыбнулся этим брызгам, зажмурился и впервые пожалел о своем одиночестве. Во мне возникла потребность показать этот лимонный рассвет кому-то другому — может, той девушке, которую еще не встретил, или другу, которого у меня еще не было. Потому что, если ты не один, кратковременность прекрасных видений, летучесть и зыбкость происходящего вокруг можно таким образом удвоить и закрепить в памяти другого человека. Это было начало моей тоски, тоски одиночества.
Приманка, раскиданная Кивьяной вдоль путика, уже вовсю кормила вольных песцов, «привязывала» их к моей территории. Я не удержался и досрочно насторожил восемь капканов. Возился с ними часа два. Смешно сказать — боялся защемить пальцы. Мне никак не удавалось подвести тарелочку капкана под сторожок, он срывался, и я еле успевал отдергивать руку. Злясь и проклиная свет, я неожиданно приноровился, просто пружину капкана следует придерживать ногой.
В тот день я обследовал весь путик и к моменту, когда лимонная часть неба принялась стремительно гаснуть, повернул назад. Обратный путь незаметно поднимался в гору, псы вымотались на первом же километре. Я спрыгивал и толкал нарты, но собаки тотчас набирали «крейсерскую» скорость, я еле успевал валиться на жесткие поперечины. Через сотню метров все начиналось сначала…
У предпоследней приманки псы вдруг рванули в сторону и с визгом понеслись к самому берегу. Я с трудом затормозил и сразу понял, в чем дело — там, в сумерках уходящего дня, метался, гремя цепями, пойманный песец. Я улыбнулся — вот и первая ласточка, черт возьми! Остановился в нескольких метрах от зверька. Он шарахался на трех лапах и совсем по-собачьи тявкал. Мне казалось, что если я приближусь к нему вплотную, зверек просто-напросто оторвет лапу и убежит. Не раздумывая, в каком-то приступе радости я шарахнул по нему жаканом. Пуля разнесла полтуловища, испортив шкурку. Но это меня не огорчило — есть песец, будут песцы!
Последняя приманка принесла сразу двух песцов. Сердце мое ликовало. Я оставил ружье, приноровился и после недолгой схватки почти профессионально задушил обоих песцов, отделавшись лишь легким укусом большого пальца. Я впечатал это событие в свое сознание как начало удачи, начало исполнения мечты.
Остаток пути пробежал трусцой подле нарт, не чувствуя усталости, и, словно помешанный, шептал кому-то: «Это вам не веники, это вам не веники…»
Свалился на нары не раздеваясь. Долго лежал, прислушиваясь к биению собственного сердца. Мне не хотелось вставать, потому что это означало: принести уголь, найти сухих щепок, затопить печь, поставить бак со льдом и ведро с моржатиной для собак, накормить псов, поесть самому, сесть за учебник…
Я устал так, как не уставал на всех тренировках. Но я все же поднялся, ожег рот куском льда и сделал все не торопясь, тщательно, как всегда. Лишь уступил обычному правилу, засыпав в печь не ведро угля, а два. Скоро сделалось совсем жарко, я разделся и растер тело мокрым полотенцем, помассировал мышцы ног, которые приняли сегодня необычные для них нагрузки.
Прошлая бессонная ночь отняла у меня последние силы, и я уснул, будто провалился в пропасть.
…Первой мыслью было — пить, пить, пить! Я разомкнул веки и решил, что еще вижу сон: очертания предметов в избе освещались странными малиновыми всполохами, они смещались, двоились, колебались словно в огромном аквариуме. Остро кольнуло в виске и приглушенно зазвенело. Я забыл о мучившей жажде и прислушался к этому странному звону, пытаясь определить его характер. Да ведь это у меня в голове, вяло подумалось, странно… Я с трудом поднялся и, шатаясь, но все еще не очень удивляясь своему состоянию, побрел искать бак с водой. Но почему он так далеко? Бак вдруг стронулся с места, поплыл — я услышал грохот… Прикосновение щеки к холодному полу вернуло мое сознание, и я понял, что это был грохот собственного падающего тела… Нет, это сон, мне просто хочется спать, спать… Веки, будто налитые свинцом, облегченно сомкнулись, но вспышка далекого и полузабытого воспоминания опалила мозг, и я окончательно пришел в себя.
Я так думаю, что бессознательно во мне сработал какой-то древний защитный механизм. Этот механизм в критическую минуту мне напомнил о давно забытой беде, которая произошла с нашей семьей. Однажды мы все угорели и нас еле-еле откачали, кроме столетней бабки Степаниды…
Это воспоминание — а если бы его у меня не было? — подстегнуло мозг и заставило его работать в нужном направлении. Я дополз до окна, подтянулся на руках и головой выдавил оба стекла. Морозный воздух окончательно вернул меня в мир реальных ощущений, я услышал повизгивание собак. Псы были единственными живыми существами здесь, меня инстинктивно потянуло к ним. Держась за стены, я вышел наружу, шагнул с крыльца и рухнул вниз. Приступ неудержимой рвоты снова вверг меня почти в полубессознательное состояние. Очнулся от теплых и влажных прикосновений к лицу. Левая щека, лежащая на снегу, онемела. Возле меня кружились, часто дышали псы. Один — в нем я узнал Валета — старательно облизывал мое лицо. Я приподнял голову и увидел свое голое тело на снегу. Отдаленно и безразлично подумалось: это конец, теперь меня не согреет даже изба, если, конечно, удастся до нее добраться… Кажется, у меня потекли слезы. Почему-то вспомнился сосед Колька, я увидел его сардоническую улыбку. Колька работал завбазой, и у него была собственная «Волга». «Прочь!» — захрипел я. Псы отпрянули, я поднялся на четвереньки, влез на крыльцо, больно ударился о — косяк двери… Не помню, как мне удалось вползти в избу, но когда сознание снова вернулось ко мне, я обнаружил себя лежащим под шкурами, а разбитое окно было заткнуто каким-то тряпьем. Никто за меня это не сделал — значит, я. Эта мысль прибавила мне силы, и я прошептал: «Ни фига! Еще не все. Сейчас немного согреюсь — и тогда… Что тогда?»
С детства во мне сформировалась одна особенность. Я никогда никого ни о чем не просил, касалось ли это помощи в работе, одолжения денег или просто транспортировки, скажем, холодильника на свой пятый этаж. Я полагался всегда только на себя, сам выкручивался, сам страдал, сам радовался… Это, в общем-то, неплохо, но позже я заметил в себе другую черту, как следствие первой: у меня никогда не было желания помогать другим. Довольно редкая разновидность эгоизма. В ту ночь эта разновидность меня и спасла. Весь мой организм был натренирован в этом направлении.
