Меня начали одолевать кошмары. Хорошо помню один сон, с которого все началось. Однажды я проснулся и почувствовал на лице слезы. Чудно! Легче, наверное, выдрессировать кузнечика, чем вышибить из меня слезу. Это был страшный сон, может быть навеянный моей родной приморской деревней. Мне привиделось, будто какая-то девка предлагает купить двум молодым братьям тридцать новых обструганных досок. Те отказываются, но через некоторое время соглашаются. Теперь упрямится она. Братья настаивают и уже катят к ее дому тележку, чтобы силой взять эти доски. Девка хватает парней, удерживает. Один из братьев с силой ее толкает. Она падает на землю, вскакивает и подвернувшимся под руку брусом ударяет обидчика по голове. Затем такая картина: затылком ко мне лежит один из братьев, над ним замерла в испуге на четвереньках девка. И я слышу тихий-тихий голос упавшего: «Эх, кабы не стенка гроба»… Другой брат воспринимает эти слова как сигнал, он бросается к девке, хватает ее поперек туловища — я успеваю разглядеть тонкие ноги под распахнутым подолом старенького платья, — кидает на доски и со всего размаху ударяет брусом по лицу… На этом видение исчезает, на смену другое: давно люди покинули деревню, лишь на пыльной улице они двое. Он тыкается ей в плечо и что-то мычит бессвязное, пуская слюни, а на ее изуродованном лице такая ласковая, такая материнская участливость и нежность… Она гладит его по голове и сует замусоленный пряник.

Восстановив сон, я почувствовал снова слезы. Я крикнул себе: «Прекрати! Ты стал тряпкой! Потом тебе же будет стыдно… Прекрати, прошу тебя, как друга. Ну, прекрати…»

Однако с той ночи у меня появился страх перед новыми кошмарами. Я стал усиленно об этом думать, а воспаленный мозг все рождал и рождал кошмары, один страшнее другого. Я боялся заснуть и все ночи напролет сидел, прислонившись к вздрагивающей стене, пел песни, разговаривал с собой и с запоздалой нежностью вспоминал глаза, волосы, руки, тело моей Лили-Лиды-Люды…

Однажды мне показалось, что я внезапно оглох. Я крикнул и в тот же миг понял — пурга кончилась! Затаив дыхание, словно боясь спугнуть осторожного зверя, я на цыпочках подошел к двери и тихонько ее толкнул — пахнуло холодом и тишиной. Тишина позванивала, настолько она была глубокой! Я отбросил дверь и прислонился к косяку, потом дико заорал, потрясая руками и прыгая на крыльце. «Ни черта! Это все веники. Будет у меня «Волга». Будет!» Потом я откопал псов, они лишь слабо помаргивали ресницами. Я отнес их в избу, сварил похлебку, насильно влил в пасть каждому. Два дня они лежали бездыханно, лишь повиливали хвостами, потом враз поднялись и с тоскливым скулежом набросились на куски вареной моржатины. Я выгнал их наружу и стал готовиться к поездке. Последней. Взгляд упал на осколок зеркала. Я прильнул к нему и отшатнулся в страхе. На меня глядело совершенно черное, чужое лицо в коростах. Это был старик с безумным блеском в глазах. «Глаза у тебя постарели», — вспомнил я слова Акулова. Я заметался, налил в таз горячей воды и принялся осторожно намыливать лицо, постанывая от боли. Грязь отслаивалась вместе с отмороженной кожей. Смазавшись вазелином, я посмотрел в зеркало, и такая взяла меня тоска, что горло само по себе издало жалобный всхлип. Я походил на больного проказой, если действительно так выглядят прокаженные. Мне казалось, что я навечно останусь с изуродованной физиономией. Сон-то в руку. А с такой физиономией не помогут никакие «Волги». С такой рожей только и жить здесь…

Я швырнул в печь осколок зеркала, единственного моего свидетеля. Ну вот и все! Пусть больше не мучит тебя твоя рожа. Есть косметологи, за деньги они тебе сляпают любого Марчеллу Мастроянни. Забудь об этом, иди работай!

Однако собственная физиономия напомнила мне тут же о себе, стоило только выйти наружу. Холод ожег лицо, я вернулся и густо смазался нерпичьим жиром, обмотался шарфом.

Все капканы, конечно же, занесло снегом. Я с трудом находил их, откапывал, настораживал. Стало смеркаться. Очевидно, к последней приманке я подогнал упряжку слишком близко. Внезапно вой Валета стеганул меня точно хлыстом. Вначале я не понял, что произошло, а когда сообразил, то клубок разъяренных псов уже как-то боком уносился в сторону сопок, за ними змеился оторванный потяг. Я закричал, трахнул жаканами в воздух. Псы, перекатываясь и дико визжа, метались по склону сопки. Я побежал к ним, но потом в бессилии сел на снег и снял шапку. Собаки скрылись из виду, только злобные взвизги еще долго звенели в предвечерней тишине. Я понял причину своей очередной беды — Валет, крутившись возле настороженных капканов, наступил на один из них…

Я снял свой ремень, привязал его к нартам и потянул по старому следу вдоль берега. Всего пятнадцать или тринадцать километров. Дойду! Пурги сейчас не должно быть. К тому же у меня выработался уже довольно устойчивый иммунитет ко всякого рода несчастьям, я был уверен, что преодолею и это. Собаки никуда не денутся, рано или поздно вернутся, если, конечно, не перегрызут друг друга.

Я переоценил себя. Хотя мне больше ничего не оставалось, как тащить на себе нарты, потом сбросить весь груз с них, а вскоре и сами нарты. Я брел в сплошной темноте, спотыкаясь и падая…

Почему я прозевал свою избу? Хрен его знает! А ведь она была совсем рядом. Оказавшись в торосах, я повернул вправо, к берегу, где должна быть изба. Но это было не так. Я повернул слишком круто и сделал большой круг. Я все ожидал кромки берега, а она не появлялась. Все дальше и дальше я уползал в океан…

Мне нужна была минута отдыха, я закрыл глаза и навсегда погрузился в небытие. Я даже запомнил этот миг ухода, грань, отделяющую от этого и того света. Мне вдруг подумалось о толще морской воды подо льдом, и я вспомнил, что где-то читал: в каждом кубометре морской воды содержится шесть миллионов долей грамма золота, шесть тысячных миллиграмма. Если бы удалось полностью извлечь металл из морей и океанов, то каждому жителю планеты досталось бы по два килограмма золота. «И каждый бы купил себе «Волгу», — мелькнуло во мне. Но это было еще не все. Мне враз легко и просто открылось, как открывается легкая дверь в ясное, солнечное утро. Вначале я вспомнил, что мою девушку звали вовсе не Лилей, не Людой и не Лидой, а — Люськой. Она улыбалась мне сквозь открытую дверь в мою темноту и махала рукой, зовя к себе. Помню, я сделал усилие к ней, во мне что-то отделилось тяжелое и я, вздохнув, готов был сделать первый шаг в утро. И я бы его сделал, но меня на какой-то миг отвлекла внезапно открывшаяся во мне мысль, которая смутно и непонятно начала беспокоить меняв один из дней на этом проклятом острове. Я был сильным человеком, напористым, волевым, я умел работать… Моей работе радовались и рукоплескали там, в спортивных залах, и даже в спортивной школе, и даже там, на чертовом прииске… Я умел преодолевать все, умел работать. И здесь я хорошо и честно поработал. Мои пойманные песцы нужны совхозу. И случись все иначе, меня бы еще и расхвалили, может быть, написали бы обо мне в газету, как о герое, который сумел преодолеть одиночество. Нет, одиночество тут ни при чем. Давно оказано: и один в поле воин, когда это надо! А вот был бы я доволен собой? Даже в черной «Волге»? Черт его знает… Эти-то размышления меня и отвлекли, я не успел сделать одного-единственного шага к моей Люське… Я уже не существовал, но смерть пришла не сразу. Мое тело никак не хотело умирать, оно еще долго сопротивлялось и даже инстинктивно развернулось в нужную сторону, оно еще перекатывалось и ползло несколько десятков метров. Жизнь остыла сначала в конечностях рук и ног, потом холод захватил предплечья и бедра, но где-то возле самого сердца еще теплилась маленькая живая жилка, уже не в состоянии толкать остывающую кровь. Потом и эта искорка потухла…

К весне я окончательно растворился в океане и в желудках разных морских зверей.