Отложив томик рассказов Джека Лондона, я извлек из своего рюкзака бережно обернутый в клеенку учебник шофера-любителя, а к стенке над топчаном прикрепил таблицу знаков уличного движения. Внимание и память мои отныне должны быть сосредоточены на этом чтиве.
Пожалуй, хорошо, что нет транзистора. Музыка и вести из большого мира способны разжижить волю, навеять тоску по земле, где растут деревья и рождаются женщины.
Меня всегда раздражало обилие разных, в большинстве своем ненужных вещей в современном человеческом жилье. По природе я приверженец чистых и строгих линий, открытых и пустых плоскостей. В моей квартире нет ни одной ненужной вещи, а те, что необходимы, в строгом порядке уложены по ящикам. В избе Эплерекая существовало вполне объяснимое правило — ничего не выбрасывать. На полках, подоконнике и просто на полу валялось неимоверное количество самого разнообразного хлама: ржавые гильзы, гвозди, друзы горного хрусталя, коробочки из-под сигарет «Друг», консервные банки, корпус карманных часов, старый отрывной календарь, негодные батарейки, перегоревшие лампочки, нитяные катушки и бог знает еще что. Все это я собрал в один большой ящик, вынес в кладовую. Я также снял со стен аляповатые картинки из журналов, но возле одной задержался, чем-то она меня тронула: девочка в голубом платье нарисовала на старой кирпичной стене солдата в пилотке и с медалью «За отвагу». Картина называлась: «Папа». Почему я ее оставил? Не знаю. Может быть, она напомнила о доме, о родном отце? Он тоже воевал и имел такую же одну-единственную медаль — «За отвагу».
Многие из нашей деревни считают, что мой отец был со странностями, иные изрекали более прямолинейно — с придурью. Но это от зависти. Отец славно трудился до последнего дня. Мы жили на глухой пасеке. К концу жизни батя скопил денег и купил себе легковую машину «Победа». Мне не раз приходилось от разных людей слышать следующую сентенцию: чем беднее человек жил, тем яростнее ему потом желалось достатка и роскоши, если были к тому возможности. Наверное, в этом что-то есть от истины.
Однако я хорошо усвоил другую истину: желания не беспредельны и порою оборачиваются пороками…
Так вот, когда мой отец купил машину, вся округа надрывала от хохота животы. Дело в том, что ездить ему было совершенно некуда, нашу пасеку соединяла одна-единственная трехкилометровая дорога до соседней деревни, откуда выбраться на шоссе можно лишь с помощью трактора. Отец на свои же сбережения отремонтировал свое единственное «шоссе» и все дни без устали курсировал туда-сюда, пока не перекатал все местное население и пока машина не сгнила от влажного приморского климата. До сих пор ее ржавый корпус торчит среди лопухов огорода. Но помню счастливейшее отцовское лицо. Я не осуждаю его. Машина служила ему в некоем роде украшением однообразной жизни вдали от больших дорог. Мне «Волга» нужна тоже для красоты жизни и удобства. Когда приходится толкаться и потеть в городских трамваях или вымерять ногами асфальтовые километры, тогда я думаю о собственном достоинстве и самолюбии. Я хорошо поработал со штангой, мои портреты печатали в газетах, у меня брали автографы и интервью, девушки млели, глядя мне вслед… Теперь я спрошу: разве помешала бы мне отливающая черным лаком «Волга»? Я решил заработать деньги своими натренированными мускулами. Я приехал на Чукотку и стал выполнять в ее вечной мерзлоте самую тяжелую физическую работу, я терпел холод и физические нагрузки, дискомфорт и одиночество… Пожалуй, меня снова потянуло в мир бесполезных и запоздалых рассуждений.
Вечера уходили на подготовку промыслового снаряжения. Я кипятил в нерпичьем жиру капканы и цепи, точил скребки и ножи для разделки тушек, ремонтировал деревянные правилки… Акулов советовал мне сдавать песцов целиком, замороженных — боялся, что не сумею качественно снять шкурки. Я сразу отбросил эту мысль, так как готовая шкурка оценивается значительно дороже.
Затем пришла очередь заняться одеждой. На мне были неудобные ватные брюки, громоздкая шуба и валенки. Здесь мне требовалась легкая и свободная в движениях одежда. Оленьи шкуры, о которых говорил Кивьяна, пришли в негодность, однако я обнаружил в коридоре два старых драповых пальто — мужское и женское, а также рваную брезентовую палатку. Этого вполне хватило на брюки и короткую кухлянку с капюшоном. Настала очередь заняться упряжкой.
Псы, повизгивая в нетерпении, сами лезли в постромки, или, как их там по-чукотски, алыки. Я помнил, что поворачивать упряжку надо криками «поть-поть» и «кх-кх»… Но у меня вылетело из головы, какой из этих сигналов означал правый поворот, какой — левый. Ладно, разберемся в процессе езды.
В тот день меня ожидало первое испытание. На какое-то время я даже потерял самообладание и принялся ожесточенно хлестать псов бичом. Они злобно взвизгивали, стремясь разбежаться во все стороны. Нарты скрипели, готовые вот-вот развалиться, но с места не трогались. Отталкиваясь ногами и толстой деревянной палкой с железным наконечником — кажется, остолом по-местному, — я прополз несколько метров по жестким кочкам, и нарты снова со скрежетом замерли. Поразмыслив, догадался смазать полозья нерпичьим жиром, выбрал наиболее заснеженный пологий участок тундры. Упряжка пошла легче, но не надо быть тундровиком, чтобы не понять причину такой, с позволения сказать, езды: четырех собачьих сил было явно недостаточно для моего стадвадцатикилограммового веса. Это грозило крахом всему моему предприятию, ведь надо почти ежедневно совершать вдоль путика тридцатикилометровый маршрут, при полном снаряжении, с пойманными песцами…
Страшно захотелось курить, однако еще в первые три дня я на коленях исползал все вокруг избы в поисках собственных окурков. Найденные крупицы табачинок потом бережно просушивались на печи, свертывались в цигарки и так же, с бережливым наслаждением выкуривались перед сном. Но вышли и эти «запасы». Я устало опустил веки и в бессилии сжал остол, или как там его…
Оставалось одно — лучше кормить собак, а самому до начала сезона сбросить эдак килограммов тридцать. Как бывший спортсмен, я знал много способов похудания, но при моем двухметровом росте и широких костях эти сто двадцать килограммов считались нормой. После короткого опора с самим собой я согласился на ста килограммах — там видно будет. Пожалел лишь об оставшихся на прииске напольных весах, с которыми никогда не расставался.
Дошла очередь и до копальхена — кислого моржового мяса. Я рассчитывал ввести его в ежедневный обязательный рацион, как это делает большинство коренных тундровиков. Признаться, меня в первый раз стошнило — не столько от вкуса, сколько от густого невыносимого запаха, наполнившего избу, что называется, до самых краев. Я открыл двери, выпуская драгоценное тепло, но огромную ляжку, сшитую сыромятными ремнями, не выбросил. Я знал, что именно эта еда спасала северян от цинги, а мне она была, как понимаете, совсем ни к чему. Приноровлюсь, решил я. И приноровился. Просто не следует варить кислую моржатину, а в замороженном виде копальхен вполне съедобен. Правда, потом неутолимо пьется сладкий крепкий чай. Решил при случае заказать Акулову сахар.
Пресные лепешки, испеченные на нерпичьем жиру — хавустаки — сильно отдавали рыбьим жиром, но вполне заменяли хлеб. Из запасов Эплерекаев мне досталась связка сушеных нерпичьих кишок. Это блюдо я одолел психологически. Если, жуя, непрерывно думать о московской колбасе, то можно забыть об истинном их происхождении.
А в тот проклятый день все началось с того, что я не выспался. Глубокий и долгий сон для спортсмена перед соревнованиями — уже половина победы. Среди ночи я проснулся от холода, тело содрогалось крупной дрожью. Вспомнились отцовские слова, некогда сказанные мне в далеком детстве: «Раз научился дрожать, значит, не замерзнешь». Но мне было не до шуток. Я лежал с открытыми глазами и вслушивался в рокот Ил-14. Так я прозвал металлическую антенну, укрепленную к торцу избы, как раз в изголовье. По тональности ее звуков я научился определять погоду не выходя из избы. Когда казалось, что в сотне метров от тебя «летчики» начали прогрев «двигателей», это означало порывистый сильный ветер. Монотонный звук, когда «самолет высоко в небе», — просто будничная ветреная погода, если «двигатели» взвывали на форсаже, как бывает перед самым взлетом, — пурга.
