— Неужели ты сам не понимаешь? Как я могу носить его драгоценности? Моему дяде в Тьюксбери он сделал совсем другой подарок.

— Но твой отец перед смертью простил герцога, — заговорил умиротворяющим тоном Фрэнсис. — И твой брат часто приезжает к его двору, явно давая понять, что все обиды остались в прошлом.

Анна не могла вымолвить ни слова и только изо всех сил сжимала челюсти, стараясь не разрыдаться. Ну вот, как она и боялась, перед ней — чужак. Всей кожей она испытывала неведомое прежде ощущение физического присутствия зрелого мужчины, и там, где раньше была бы вспышка гнева под стать ее собственной, теперь звучал рассудочный голос.

— Ты еще забыла упомянуть своего кузена, — продолжал Фрэнсис. — Насколько я знаю, он с Тюдором в Бретани, и вот тут ты мне можешь выставить большой счет. Поскольку никого ближе дяди и кузена у тебя не было, понятно, что трудно простить тех, кто их у тебя отнял.

Она склонила голову, стараясь скрыть лицо, по которому уже текли слезы.

— Но я же ни слова об этом не сказала. И не собиралась тебя ни в чем упрекать.

Последовало долгое молчание. Положив голову на колени, Анна беззвучно плакала, а Фрэнсис разглядывал отливающее благородной желтизной ожерелье. Положив его на буфет, он развязал у нее на плечах тесемки и мягко привлек к себе.

— Ладно, забудем. Все это не имеет никакого значения, дорогая, только не плачь…

Потом, когда сумерки уже начали переходить в вечернюю тьму, а балдахин у них над головами погрузился во мрак, она прошептала едва слышно:

— Ты счастлив?

Уткнувшись губами в самую гущу ее волос, Фрэнсис только кивнул головой. Ночь еще не наступила, и в доме кипела жизнь: из разных комнат доносились громкие голоса, слышно было, как запирают замки и опускают шторы на окнах.

Вскоре в дверь поцарапалась служанка Анны. Фрэнсис приподнялся на локте, опустил полог балдахина и только потом крикнул: «Можно!» Сквозь кружево полога было видно, как служанка зажигает огонь и бесшумно расхаживает по комнате, доставая из шкафа вечернее платье, а из сундука драгоценности. Наконец наступила тишина: служанка, видно, ушла в соседнюю комнату и улеглась спать.

Слишком возбужденные, чтобы вздремнуть немного, Фрэнсис с Анной стали негромко переговариваться. Время от времени они украдкой таскали с буфета хлеб и мясо, вспомнив о том, что изрядно проголодались. При пламени ночной свечи тело Анны отливало под распущенными волосами мраморным блеском. Кое-как утолив голод, они снова задернули полог.

Через три дня Анна и Фрэнсис уехали из Ипсдена — Фрэнсис должен был быть в Кентербери не позднее чем через месяц. Он написал управляющему в Минстер-Ловел, велев ему собрать всех обитателей замка в церкви Уильяма Ловела в день Вознесения{97}. Двигались они неторопливо. Мощный жеребец Фрэнсиса шел бок о бок с лошадкой, на которой ехала Анна. Попона и уздечка отливали алым и золотым. Они пересекли мост через Уиндраш, за которым начинались земли Ловела, на день раньше срока, но приходский священник уже стоял у собора, окруженный многочисленными обитателями замка.

Анна и Фрэнсис спешились и вошли в церковь. Неумолимо палящее солнце пробивалось сквозь толстое стекло витража, разбрасывая по стенам янтарные, бирюзовые, красные брызги и ярко освещая алебастровое изваяние на гробнице Уильяма Ловела. Фрэнсис остановился и прижался к каменному колену.

— Здесь похоронен мой дед, Анна. Он построил эту церковь, да и дом — тоже его работа. Он всегда любил эти земли и, когда умирал, утешался тем, что лежать будет здесь.

Снаружи собралась большая толпа — люди пришли встретить молодого хозяина. А подле дома, говорили, будет еще больше. Анна снова села на лошадь, и Фрэнсис повел ее под уздцы. Над ними склонялись могучие вязы; через просветы в густой листве можно было рассмотреть невысокие холмы. На вспаханных полях желтели лютики. Миновав длинный ряд строений, Анна и Фрэнсис подъехали к восточным воротам.

Замок Минстер-Ловел стоял у реки. Стены его покрылись лишайником, а восточное и западное крылья были так широки в размахе, что казалось, хотят обнять весь огромный двор. На крыше из обожженного сланца без устали вращался позолоченный флюгер, золотом отливали при солнечном свете и оконные ставни. Фрэнсис молча впитывал в себя дух окружающего.

— Ничего не изменилось, — сказал он наконец. — Порой мне становилось страшно… Но нет, все так, как было и раньше, точно так.

— Память сердца, — с легкой улыбкой сказала Анна. — А помыться с дороги здесь можно?

Филипп рассмеялся и подал ей руку, помогая сойти с лошади.

Английская армия тронулась через пролив в июне, но король, сопровождаемый герцогами Кларенсом и Глостером, отплыл во Францию только в начале следующего месяца. Предполагалось, что в Кале их встретит Карл Бургундский — их союзник и шурин. Но хотя в городе было уже полно английских солдат, Карл со своим воинством так и не возник. Взамен появилась его жена — с подарками для братьев и сообщением, что Карл, уже в течение нескольких месяцев безуспешно осаждавший довольно безобидный немецкий город Нейс, в конце концов решил отказаться от этой затеи и сейчас, в порядке компенсации, мародерствует на территории своего воинственного соседа герцога Лотарингского.

Помимо многочисленных придворных дам, Маргариту Бургундскую сопровождали и знатные вассалы ее мужа, в их присутствии Эдуард с трудом сохранял спокойствие, но наедине с членами своего совета дал волю чувствам.

— Что это они там, посуду бьют, что ли? — полюбопытствовал Фрэнсис, не отводя глаз от закрытой двери. Перси сочувственно улыбнулся. Толстые непроницаемые стены надежно хранили секреты, слуги, которых то и дело посылали с разными поручениями, скользили по полу неслышно и осторожно, будто по льду.

Время близилось к ужину, и в большом зале уже собралось множество англичан. Ждали герцогиню Бургундскую и ее дам, которым отвели апартаменты наверху. Было здесь и несколько бургундских лордов, но один из них, седовласый господин в костюме, расшитом золотом, чувствовал себя, казалось, в этом кругу несколько скованно. Сейчас он беседовал с Филиппом Ловелом. Перехватив любопытный взгляд Фрэнсиса, Перси коротко заметил:

— Эрар Де Брези. Старый приятель вашего родича, они знакомы еще со времен нашего бургундского изгнания. Нам говорили, что он должен здесь появиться. Похоже, ему есть что сказать о герцоге.

Даже если и так, лорд Сен-Обен предпочитал держать мысли о своем господине при себе. Встрече он был искренне рад, но выглядел он, как показалось Филиппу, чрезвычайно озабоченным. К тому же Сен-Обен сильно постарел, хотя и пяти лет не прошло с момента их последней встречи. Объяснением этому мог служить темнобровый молодой человек в бархатной тунике сапфирового цвета, прошитой желтыми нитями. Повинуясь знаку Де Брези, молодой незнакомец подошел к Филиппу и был представлен как господин Огюст Де Сен-Обен. У него была обаятельная улыбка и мягкие, кошачьи движения. Филипп с сочувствием подумал о том, что Де Брези так долго не выводил в свет этого незаконнорожденного сына, потому что жаждал появления настоящего наследника. Это было очевидно.

— Нет, когда мы были в Бургундии в последний раз, он почти не показывался, — заметил Перси, выйдя из-за стола и поглядывая на танцующие пары. Де Брези был в противоположном углу зала. Рядом с ним в почтительной позе застыл Огюст.

— Я слышал, что прошлой весной у его жены был выкидыш. Должен был родиться сын. Боюсь, это положило конец всем его надеждам. Ведь Де Брези уже далеко не молод.

— Зато мадам Де Брези, насколько я наслышан, очень молода и очень красива. — Слова эти принадлежали господину мощного телосложения в темно-красном бархатном камзоле с йоркской символикой на воротнике и рукавах. Проходя мимо, он расслышал, что сказал Филипп, и теперь с откровенной насмешкой поглядывал на него. — У герцога Орлеанского родился сын, когда ему было за семьдесят. По крайней мере, герцогиня Орлеанская утверждала, что это его сын. Так что у мсье Де Брези еще вполне может появиться наследник.