— Упряжку свою он на радостях летчикам подарил, когда поехал в поселок за вещами, — говорит Вия.
За другим столом работает эскимоска Роза Силякина. Она еще учится, вытачивает маленьких уток. Работа однообразная, но чего не сделаешь ради того, чтобы стать мастером! У нее красивые в своей неправильности черты лица, бедовые глаза, лукавый, быстрый взгляд. К тому же ей весело, и она все Бремя поет, кончает одну песню и начинает другую.
А вот и чукотско-эскимосские божки — пеликены; их делают в мастерской. Огромный, свисающий чуть не до земли живот, сплюснутый нос, точки глаз и широченная, от уха до уха, очень дружелюбная улыбка. Один из этих добродушных, приносящих в дом счастье божков теперь стоит у меня дома на книжной полке рядом с маленьким гравированным клыком с дарственной надписью чудесной мастерицы Татьяны Печетегиной…
Из мастерской мы выходим вместе с Вией. Она рассказывает о своей семье, о муже, которого нашла здесь, демобилизованном русском солдате, о своей квартире, превращенной в оранжерею.
И опять о Туккае.
— Вы знаете, что он участвовал в спасении челюскинцев? Возил их на нартах из Ванкарема, где был лагерь Шмидта, до Сердце-Камня, а оттуда другие каюры доставляли их к нам в Уэлен. — И через минуту:- А вы знаете, что у Туккая нет обеих ног, что он ходит на протезах?… А беда с ним случилась давно: колхозные олени от стада отбились, вот он и пошел их спасать. А тут пурга началась…
Поздно вечером, вернее светлой ночью, я снова встречаюсь с ней на берегу океана. Моросит холодный дождь, серые волны набегают на берег, на глыбы льда, шуршит перекатываемая волнами галька.
Ни берегу постепенно собирается чуть ли не все население Уэлена, ждут, когда зверобои начнут разделывать только что добытого кита. Уже скоро полночь, но никто не уходит: ни старики, ни дети, которые заранее предвкушают удовольствие съесть по куску только что снятой китовой кожи. Сбегаются собаки, ездовые и бродячие, их в селе, наверное, несколько тысяч.
Я незаметно наблюдаю за Келькуте, как жадно вглядывается она в лица, в позы, в жесты собравшихся здесь людей, и понимаю, что делает она это не только из любопытства, но и для чего-то гораздо большего — чтобы узнать, почувствовать душу народа, среди которого она живет.
Кит огромен, но кажется еще больше оттого, что его накачали воздухом, чтобы он не потонул: мертвые киты сразу же идут на дно. Теперь остается его вытащить на берег.
Кто- то из рабочих накидывает на хвост киту петлю из стального каната, трактор воет, дрожит, но не может сдвинуться с места. Подключают второй трактор — результат тот же. Зовут ни помощь бульдозер. Кит неестественно, хвостом вперед, движется, ползет на берег.
Келькуте, не отрывая глаз, наблюдает за событием. Неподалеку ни перевернутом баркасе пристроился Туккай, смотрит, курит. Он гоже не выдержал, не усидел дома.
Вооружившись огромными ножами, зверобои приступают к работе. Полосы светло-розового мяса с тяжелым шлепком падают на разделочный помост.
— Зрелище не очень приятное, — Вия словно извиняется передо мной, — но художнику в жизни все надо видеть… Может быть, удастся сделать композицию «Разделка кита». — И казалось бы, без всякой связи с предыдущим: — Когда Рокуэллу Кенту исполнилось восемьдесят лет, ему в Москве подарили моржовый клык, гравированный Еленой Янку. А через несколько дней в Уэлен пришло благодарственное письмо Кента.
…Дни бегут за днями, а погода не улучшается. Ко мне уже привыкли в косторезной мастерской, куда я прихожу, словно на работу, стою то возле одного мастера, то возле другого и смотрю, любуюсь. Но сегодня я решил изменить свое расписание и, невзирая на дождь, пойти к мысу Дежнева.
Ветер дует с океана, и соленые брызги барабанят по брезенту плаща. На тихой воде лагуны стоят вельботы, на берегу, поднятые на козлы, лежат обтянутые моржовыми шкурами байдары. На козлы их поднимают, чтобы собаки не сгрызли шкуры. Собак здесь куда больше, чем людей, днем они грызутся, играют друг с другом, а ночью воют на разные голоса. От этих концертов я часто просыпаюсь среди ночи и слушаю то хор, то солистов, выводящих, каждый по-своему, жуткую и непонятную мелодию.
Океан тихонько и ровно шумит. Я всматриваюсь в его серую, бесконечную даль и теряю чувство времени от одного сознания, что здесь, рядом, проходили суда Беринга, Коцебу, Норденшельда, Амундсена, что с этих судов кто-то смотрел на берег, по которому я бреду через столько лет, приминая сапогами гальку. В некоторых местах вода подступает прямо к суше, и тогда приходится взбираться на сопку и идти мокрой пестрой тундрой. Сверху пейзаж теряет конкретность, обретает какое-то особое спокойствие и простоту, завершенность, что ли, — пологие холмы суши и туманная, голубовато-серая даль океана.
Чем ближе к цели, тем неприступнее, страшнее, выше вздымаются черные скалы. Уже падает шапка с головы, когда я пытаюсь увидеть вершину. «Место сие представляет ужаснейшее зрелище: черные, страшно друг на друга упирающиеся утесы, между коими особо отличается один, имеющий совершенно вид пирамиды, вселяют какое-то чувство содрогания. Сие сокрушение страшных утесов заставляет человека размышлять о великих превращениях, которые некогда в природе здесь последовали; ибо вид и положение берегов рождает вероятие, что Азия некогда была соединена с Америкой». Это написал побывавший у мыса Дежнева в 1816 году на корабле «Рюрик» русский мореплаватель Отто Евстафьевич Коцебу.
На вершине скалы в легком тумане то скрываются, то появляются снова маяк и высокий православный крест — памятники Семену Дежневу, чьим именем назван мыс, самая восточная точка Азии.
Подъем крут и труден, но какая-то едва заметная тропка в обход этой крутизны приводит в конце концов к вершине. Крест не раз восстанавливался, но прибитая к нему медная табличка осталась какой была. На ней — полуистертая надпись на русском и английском языках: «Памяти Дежнева. Крест сей воздвигнут… командою военного транспорта «Шилка» под руководством командира капитана 2-го ранга Пелль и офицеров судна. 1 сентября 1910 года. Мореплаватели приглашают поддерживать этот памятник».
Рядом — высокий маяк с бронзовым бюстом Дежнева — новый памятник русскому землепроходцу, установленный в 1956 году.
Невольное волнение охватывает, должно быть, каждого, кто впервые попадает на эту неприметную точку Земли. От мыса Дежнева начинается та незримая линия, где сходятся два океана — Ледовитый и Тихий. Поперек этой линии в нескольких километрах отсюда проходит еще одна знаменитая и тоже незримая линия — смены дат. Помните неутомимого жюль-верновского путешественника Фогга, объехавшего вокруг света за восемьдесят дней и выигравшего пари лишь благодаря тому, что, двигаясь на восток, он «сэкономил» на смене дат целые сутки. Человек, переехавший, скажем, в субботу с нашего берега на аляскинский, увидит на календаре пятницу. Что ж, это, пожалуй, символично…
Вот уже заканчивается вторая неделя, как я сиднем сижу в Уэлене. Скучают без дела пилоты, спят или же режутся в домино. Иногда рассказывают анекдоты о погоде, вроде такого: в Анадыре, куда раньше ходили лишь маленькие Ан-2, застрявшие пассажиры устраивались на работу. «На какой срок поступаете?» — спрашивали у них. — «До вылета».
Но всему, как известно, приходит конец, и в одно из утр я слышу, как непривычно рано возятся у плиты на кухне пилоты, и Михаил Михайлович, постучав ко мне в дверь, говорит веселым голосом:
— Приготовьтесь, через час, возможно, полетим на остров Ратманова.
До этого я несколько дней подряд ходил на полярную станцию, там тоже перезнакомился со всеми, и в числе моих вопросов едва ли не самым первым был один: «Как там погода на Ратманове?» Начальник станции Леонид Васильевич Столяренко снимал телефонную трубку и справлялся у кого-то. «Дрянь погода на острове», — отвечал он мне через минуту. Коротко и ясно. И вдруг, словно подарок, это «окно» в небе.
Собираемся очень быстро: как бы не отменили полет синоптики. Светит неяркое солнце, обсыхает и становится тусклой галька. Самые маленькие камешки стремглав уносятся в стороны, когда набирает силу огромный винт вертолета. Через минуту машина плавно, незаметно отрывается от земли, летит сначала бочком, потом свечкой взмывает вверх и ложится на курс. Смотрю в иллюминатор. С каждой минутой уменьшается в размерах Уэлен и раздвигается горизонт, все дальше и дальше становится видно, и вот уже в поле зрения острова Диомида: наш — Ратманова и американский — Крузенштерна. За ним отчетливо видна Аляска.
