Чтобы хоть ненадолго отвлечься от ада, в который превратилась реальность, я перевела взгляд на маленького паучка в углу камеры. Казалось, он собирался обосноваться здесь, а я, наоборот, всеми силами стремилась вырваться отсюда. Я не сводила глаз с паучка, будто пытаясь перевести дыхание, забыть хоть на мгновение о жестокости, на которую способны люди. Я внимательно наблюдала, как он старательно плетет тонкую изысканную паутину. Это зрелище успокаивало. В отличие от меня паучок, казалось, твердо знал, что должен делать, и занимался своей работой уверенно, без тени сомнения… Похоже, он никогда не ошибался, а моя жизнь, напротив, рассыпалась на глазах. Мне казалось, что это кошмарный сон наяву, а со смертью Шабаза Батти последний луч надежды, еще теплившийся в моем сердце, угас. Министр знал, что ему угрожают. Ашик передал мне слова журналистов о том, что его тоже могут убить, как и губернатора. Я необразованна, но знаю о решимости религиозных фанатиков, которые всегда готовы отнять чью-то жизнь. И все же я была поражена такой жестокостью. Смерть министра была так несправедлива. Я подумала о своей семье. Кто же теперь позаботится о ней? Кто защитит моих детей? Я была готова умереть на месте, если бы это помогло им остаться в живых.

Глядя на паучка, продолжавшего свое дело, я чувствовала, как во мне зреет протест и ярость. Впервые за все время заключения я разозлилась на Бога.

Господи, я всегда выполняла Твои заветы, почитала Тебя каждый день своей жизни, почему же Ты обрекаешь меня на такие мучения, унижения и страдания? Почему Ты отнял жизнь у этого уважаемого человека, который мог помочь еще стольким людям? Забрав у него жизнь, Ты пробудил силы ада. Господи, я ищу Тебя, но больше не могу найти и чувствую, что Ты оставил нас. Я прошу Твоей милости, взываю к Твоей доброте и милосердию, но вижу только адское пламя.

Я подошла поближе к паучку, стараясь его не спугнуть. Он продолжал плести паутину, аккуратно и методично. А ведь он мог убежать отсюда, но по собственной воле решил остаться. Я присела на кровать, ругая себя за то, что обратилась к Богу так непочтительно. Ведь Господь — это только любовь, он не может нести ответственность за человеческое безумие, за всю ненависть мира.

Я попросила Господа простить меня и позаботиться о Шабазе Батти, оставить его подле себя, ведь он пожертвовал жизнью ради великой цели, принял мученическую смерть. Я вспомнила молитву, которую в пять лет услышала от мамы. Родители, братья и сестры повторяли ее каждый вечер перед сном. Но в тот день я, похоже, впервые до конца поняла ее.

Господи, помоги Церкви и крещеным людям. Да пребудут они верны тому, что Ты назначил им, Твоему слову, заповедям Твоим, чтобы каждый день их был освещен Твоей милостью.

Я заметила, что большая черная муха в тот день не прилетала. Она всегда была свидетельницей моих маленьких радостей и больших печалей, а теперь, когда я утратила надежду, она тоже покинула меня. Возможно, это было не случайно: если бы она была тут, паучок, наверно, нашел бы себе другое пристанище.

Зенобия сказала, что министра убили три дня назад.

Я хорошо помнила этот день, среду, 2 марта. Тогда дождь лил с утра до вечера — в Пакистане это случается редко. Обычно, даже зимой дождь идет не дольше часа и всегда заканчивается прекрасной радугой, а потом солнце вновь вступает в свои права. Но в тот день небо плакало неустанно, хотя до этого вот уже несколько недель стояла жара, пришедшая на смену очень суровой зиме. И, как обычно, в моей камере тоже шел дождь, просачиваясь сквозь трещины в потолке. Запах мокрой земли чувствовался до сих пор.

Я вспомнила каплю, которая упала мне на лоб и медленно стекла по груди до самого сердца. Наверное, именно в тот момент министра убили… Думая о том дне, я упрекала себя за то, что он показался мне тогда не таким унылым и долгим, как другие. Но откуда я могла знать? Накануне меня навещал Ашик. Он выглядел отлично, рассказывал о том, что планирует провести с детьми неделю в доме Шабаза Батти, участвовать в пресс-конференциях, отвечать на вопросы иностранных журналистов. По словам мужа, министр собирался и дальше рассказывать миру о моей тяжкой участи, чтобы страны Запада оказали давление на Пакистан, и меня освободили. Шабаз Батти также рассказал Ашику, что недавно вернулся из США и Канады, где тоже говорил обо мне. У него состоялся долгий разговор с премьер-министром Канады, чье имя Ашик не запомнил, а в Вашингтоне даже беседовал наедине с Хиллари Клинтон.

— А кто это, Хиллари Клинтон? — спросила я.

Муж неуверенно ответил:

— Наверное, американский президент, потому что министр был очень рад этой встрече и тому, что смог поговорить с ней о тебе.

Таир, мой адвокат, усмехнулся в усы:

— Да нет же, она не президент, а госсекретарь. Но это тоже очень хорошо.

Я не верила своим ушам. Такая важная персона думала и говорила обо мне. По словам министра, она выразила мне поддержку. Мы с Ашиком и Таиром вместе порадовались этим замечательным известиям. Когда мы прощались, я была такой приободренной и веселой, будто услышала музыку. Помню, сама удивилась тому, как стала пританцовывать в ритме падающих капель: кап-кап, кап-кап. Теперь же мне было совестно за то, что я радовалась в день смерти министра, хотя должна была плакать вместе с небом и молиться за спасение души Шабаза Батти. Я никогда не прощу себе, что танцевала, когда небеса изливали свою боль, печалясь о смерти человека, отдавшего жизнь ради мира и справедливости. И ради меня.

Я чувствовала себя еще более одинокой и всеми покинутой, чем прежде. Даже большая черная муха сбежала от несчастий, которые я приношу всем вокруг. Наверно, она тоже догадалась о том, что рядом со мной ей грозит гибель.

Я устала и чувствовала слабость. Глаза закрывались сами собой, и сон уже почти принял меня в свои объятия, как вдруг я услышала жужжание знакомой мухи. Но она прилетела слишком поздно: теперь мне хотелось заснуть, чтобы забыться, стереть все свои печали, не думать больше о том, что отныне я полностью в руках охранников, которые могут убить меня совершенно безнаказанно, а может и — кто знает? — получить 500 тысяч рупий, обещанных муллой. Но прежде чем я заснула, в голове возникла еще одна мысль. Я впервые всерьез задумалась о самоубийстве. Мне захотелось покинуть мир людей, которым я больше не нужна, и спасти своих детей. Слишком многие умерли из-за меня, это невыносимо. Нет, решено: завтра я убью себя.

На следующее утро я проснулась измученная, словно меня били всю ночь. Голова раскалывалась. Я смутно помнила какие-то кошмары — огромных чудовищных пауков, наводнивших мою деревушку Иттан Вали, охранника Калила, пытавшегося проломить мне голову связкой ключей. Все это было очень странно, но в любом случае я не собиралась напрягать память. Стоило оглядеться, и становилось понятно, что мой карцер — сам по себе кошмар, так что незачем накручивать себя еще больше.

Я с трудом поднялась. С каждым днем делать это становилось все тяжелее, спина сильно болела. Взгляд остановился на чайнике возле кровати. На крышку решительно уселась большая черная муха, будто говоря, что накануне всего лишь улетала на прогулку, но теперь не оставит меня. Глупо, но от этого у меня потеплело на сердце. Я вспомнила о паучке, который не имел ничего общего с чудищами из моего сна. Он был крошечным и милым, и так старательно обустраивался вчера в пыльном углу. Я стала его искать, но так и не нашла: в углу осталась только порванная паутина. Наверно, он убежал. Но я не могла понять, как это произошло. Его точно не сдуло, ведь в камере не было ни ветерка. Под кроватью, конечно, была вентиляционная решетка, но совсем крошечная, ее едва хватало, чтобы я не задохнулась. Каждый день я мылась с мылом, и все же воздух был настолько спертым, что я чувствовала запах разложения, исходивший от меня. Дыхание смерти. Может, я уже начала гнить, как перезрелый плод, или увядать, как цветок, лишенный воды и солнца? Дома у меня рядом с дверью висело небольшое зеркальце, но последний раз я смотрела на себя два года назад. Иногда я пыталась увидеть свое отражение в котелке с водой, но в камере было слишком темно. Так что я понятия не имела, на что стала похожа теперь. Когда я спрашивала Ашика, он всякий раз отвечал одно и то же: