— Ты так же прекрасна, как в день нашего знакомства.

Я злилась, потому что знала, что это не так.

— Ашик, прекрати! Перестань болтать ерунду. Я и до тюрьмы не выглядела на двадцать. Прошу тебя, скажи, как я изменилась здесь?

Но сколько бы я ни кричала, мой добрый муж неизменно отвечал нежным, спокойным голосом:

— Ты совсем не изменилась, Азия. Правда, ты прекрасна.

Но я чувствовала, что уже не такая, как прежде. Волосы, спадавшие на плечи, совсем поседели, а когда я ощупывала лицо, кончики пальцев касались впалых щек. Моя упругая кожа стала морщинистой, дряблой, а глаза наверняка были красными, потому что они щипали все время, пока я их не закрывала. Я определенно сильно изменилась, и даже если бы я могла посмотреть на себя в зеркало, не знаю, хватило бы мне смелости или нет. Я боялась, что не узнаю себя. В глубине души я понимала, что на самом деле мне куда приятнее представлять, что я все «так же красива, как и в двадцать лет», в чем меня убеждал Ашик.

Я вернулась к идее, которая вертелась в голове, пока я не заснула накануне. Убить себя, чтобы освободиться, чтобы спасти мужа и детей.

В то утро я корила себя за эти черные мысли. Я помолилась и почувствовала, что Господь простил меня. Ведь Всевышний знает, что разбитое сердце, погруженное в пучину непонимания — это страшное зрелище. После смерти Шабаза Батти мне показалось, что стены камеры сжали меня со всех сторон, заставляя задыхаться между ними.

Я поняла, что не имею права покончить с собой, ведь министр пожертвовал жизнью ради меня. Нет, я не могу бросить детей, ведь они верят, что мама скоро вернется домой. И потом, у меня есть вера. Я вспомнила отца Самсона из церкви Святой Терезы. Он говорил, что самоубийство — тяжкий грех. Пусть он направлен прежде всего против самого человека, но наша жизнь принадлежит не нам, а Богу. Я знала это и понимала, что осталась в живых несмотря на все, что произошло, не просто так. Это значит, что Господь доверил мне особую миссию. Возможно, я, простая необразованная крестьянка, смогу облегчить страдания таких же невинных жертв, как я, а то и спасти их от смертной казни. Если я буду жить, то, может быть, закон о богохульстве когда-нибудь изменят. Пусть мне осталось недолго, но я не имею права убивать себя. Пока я жива, я буду продолжать бороться, чтобы смерть Салмана Тасира и Шабаза Батти не была напрасна.

Я подумала о Калиле. Странно, что он не пришел накануне, чтобы сообщить, что вернулся, и вдоволь поиздеваться надо мной. А ведь после смерти министра это было бы совсем легко, даже не нужно напрягать фантазию, ведь он знал, что Шабаз Батти — мой покровитель, и я наверняка убита горем из-за него.

Но главное — в этот день меня должен был навестить муж. Мы с ним не виделись уже две недели, с момента убийства министра. Ашик наверняка очень переживал за меня. Я же с тех пор не находила себе места от беспокойства, думая о том, что же будет теперь с моей семьей, лишившейся защиты Шабаза Батти.

В камере было еще прохладно, значит, утро совсем раннее. Ашик обычно приходил около полудня, но каждая минута казалась мне тогда вечностью. Чтобы отвлечься, я решила заключить пари сама с собой: в какой момент придет Калил? Когда я буду облегчаться? Кипятить воду для чая? Или есть рис, чтобы восстановить немного сил? Я заметила, что он часто заходил именно тогда, когда я облегчалась, будто специально, чтобы смутить и унизить меня еще больше.

В то утро я особенно боялась его появления. Смерть министра сильно подкосила меня, и я не знала, выдержу ли хоть одну насмешку Калила. Но время шло, а от охранника не было никаких вестей. Я ела рис, и тут вдруг почувствовала, будто кто-то внимательно смотрит на меня. Конечно же, я помнила о камере наблюдения, но этот взгляд был тяжелее и пристальнее. Сидя на кровати и крепко держа котелок, чтобы он не упал и в камеру не сбежались толпы насекомых, я заметила крошечное окошко в двери. Странно, почему же я не видела его раньше? Но я тут же сообразила, почему: теперь оно было открыто и через него проникал тоненький лучик света. Я подошла к окошку… и тут же в ужасе отпрянула: с другой стороны на меня уставился огромный круглый глаз. Я догадалась, что это Калил. Через секунду глаз исчез, звякнула связка ключей и дверь открылась. Охранник ликовал:

— Ага, попалась!

Сердце бешено колотилось. Я мысленно ругала себя за то, что все еще попадаюсь на эти жестокие уловки.

— Ну что, твой министр-христианин сейчас кормит червей? Вообще-то, на его месте должна быть ты, но ничего, тебя это тоже скоро ждет. Следующая в списке — ты.

Я опустила глаза, сложив руки, словно молила Господа дать мне сил вынести все эти издевательства.

— Смотри на меня, когда я с тобой говорю, дрянь! — презрительно бросил мне Калил. — Ты наверняка заметила, что я ничего не сказал тебе в пятницу — я хотел, чтобы ты узнала об этом от другой христианки… Не желаю мараться и влезать в ваши грязные делишки. Ладно, твой муж с адвокатом пришли, бросай свой котелок и пошевеливайся.

Наконец-то это прекратится! Я испытала огромное облегчение при мысли о том, что вот-вот увижу Ашика. Дверь открылась шире. За ней была железная сетка, прикрепленная к решетке, будто для защиты от москитов, только тут в роли насекомого была я. Всякий раз, когда я видела Ашика по ту сторону сетки, мне казалось, что на меня надели паранджу. Я никогда не носила ее, но однажды примерила, в гостях у соседки Фасаре — просто из любопытства. Нам тогда было очень смешно: оказалось, что сквозь нее и правда почти ничего не видно.

Наконец, Ашик и Таир уселись на стулья. Как всегда, муж постарался оказаться как можно ближе к решетке, но в тот день мне больше обычного хотелось обнять его.

Мы уже так давно не могли прикоснуться друг к другу иначе как кончиком указательного пальца: мы пытались соединить ладони, но сетка была слишком густой, и я не могла почувствовать тепло его руки.

Я заметила, что Ашик был сам на себя не похож в тот день. В комнате было довольно темно, и все же казалось, что в глазах мужа нет больше того огонька, который светился в них всегда. Он был очень подавлен, и адвокат Таир тоже.

— Ашик, как там наши дети? Где вы живете сейчас?

— После смерти министра Таир приютил нас у себя, в Лахоре, — ответил Ашик, повернувшись к адвокату.

Таир тоже христианин, и к тому же он мой друг детства: он родом из той же деревни, что и я.

— Спасибо тебе, Таир! Спасибо, что заботишься о моей семье. Я так боюсь, как бы с ними что-нибудь не случилось…

— Знаешь, когда это произошло, мы были у министра, в его доме, — продолжал Ашик. — Помнишь, я говорил, что он обещал приютить нас на какое-то время.

Я пришла в ужас от того, что сказал Ашик.

— То есть, вы были в тот день в Исламабаде и могли оказаться в его машине в тот момент, когда стали стрелять?

— Да. Вот видишь, это знак свыше.

— А вы ходили на похороны?

— Только мы с Таиром, без детей, — тихо сказал Ашик. — Мы тогда еще оставались в Исламабаде, и решили пойти на отпевание в церкви Фатимской Божьей Матери. Священник согласился спрятать меня среди певчих.

— Ты? Среди певчих? Но ты же ужасно фальшивишь!

Наконец-то мы от души рассмеялись. В тот момент это было для нас так важно.

Как бы я хотела тоже побывать там! Я засыпала Ашика и Таира вопросами: как все прошло? Было ли много народу? Что за люди?

— Церковь была переполнена, — отвечал Ашик. — Очень много людей. Конечно, его семья тоже, братья, мать, племянницы. Они стояли у гроба, прямо напротив алтаря. Гроб был наполовину закрыт флагом Пакистана, а еще наполовину — флагом ассоциации Шабаза Батти «All Pakistan Minorities Alliance». Когда трое братьев министра внесли гроб, по храму пронесся общий стон скорби. Сотни христиан Исламабада стали плакать, его мать вся сотрясалась в рыданиях, и даже иностранцы в первых рядах не могли сдержать слез.

— Неудивительно, ведь иностранцы тоже христиане, как и мы.

— Мессу совершил архиепископ исламабадский, отец Энтони Руфин, — продолжил Таир. Перед началом службы мы долго пели. Позже я понял, что мы ждали приезда премьер-министра. Когда Юсуф Реза Гилани вошел в церковь в окружении огромного количества охраны, двери храма тут же закрыли для всех, даже для сестры министра Батти — она так и не смогла попасть внутрь. Я узнал об этом позже из разговоров на паперти. Архиепископ произнес очень трогательную проповедь, говорил о том, что Шабаз Батти был для него как сын, ведь он рос у него на глазах… Вот, послушай, Азия, я записал кое-что.